Со Степаном Ивановичем Толоконцевым Федор был в сорок шестом– сорок восьмом годах в одной бригаде в лагере, в Архангельской области (геройR?sistance Лавров имел тогда звание изменника родины, а Толоконцев числилсяпростым советским врагом народа), жил в одной землянке, которую заключенныесами же себе вырыли – среди зимы, в страшном месиве снега и мерзлой земли. Ониназывали свое жилище «иглу» – если оставались силы шутить. Этакие вотсодрогания юмора иногда их посещали… Потом-то заключенных переселили в бараки(их тоже сами себе строили зэки), но для начала пожили в земле… Пятьдесятпроцентов бригады умерло за ту зиму, а кто остался, подхватил неизлечимыехвори. Да, в самом деле, надо сказать спасибо, что живы остались! Вопростолько, кому то «спасибо» нужно говорить и почему русский человек вечно обязанкого-то благодарить, что его до смерти не убили или не обобрали до нитки?

– Ладно, про болезни неинтересно, – прервал сам себя СтепанИванович. – Поговорим о более важных делах. Я узнал все, что ты просил. Адрестакой: улица Запарина, 112, квартира 4. Запомнил? Это практически центр города.У нас, собственно, город тремя улицами ограничен, его так и называют: три горы,две трубы. Вот около третьей горы и прописан Павлов.

Степан закашлялся.

– Спасибо тебе, Степка, – сказал Лавров, дождавшись, пока втрубке поутихли жуткие лающие звуки. – Большое спасибо! А он один по этому адресуживет или с матерью?

– Ты меня опередил, я не докончил, – ослабевшим голосомпроговорил Степан Иванович. – В том-то и дело, что там живет только его мать. Асам Павлов обретается довольно далеко от Х. Он остался там же, куда был сосланна поселение. Вернее сказать, получил жилье в Х., но так и не смог в городеприжиться. Настоящий его дом на станции Олкан, в поселке того же названия.

– Мать честная! – ужаснулся Федор. – Где ж такая станция,где такой поселок? В Якутии небось?

– Да ладно, – хохотнул Толоконцев. – Какая Якутия? Всегоночь от Х. на поезде. Даже меньше ночи, пять часов. Чепуха сущая! Там еще ввойну и после нее такие же, как мы , – Степан произнес последние слова с особымвыражением, – строили железную дорогу в обход Транссиба. Дорога называетсяБайкало-Амурская магистраль, БАМ сокращенно. Бамлаг, понимаешь? Частьпостроили, часть забросили, часть разобрали в войну и перебросили рельсы подСталинград. Но те участки, которые остались, которые довели до ума, работают.Там лесозаготовительный район, поэтому не совсем уж медвежья глушь. Павлов тамна станции кочегаром трудится, ну а заодно кем-то на метеостанции, ремонтникомвроде. У него руки золотые, помнишь, мы говорили, что он из породы левшей,которым блоху подковать – раз плюнуть. А приборы у метеорологов то и знайломаются, в город небось не навозишься в ремонт, поэтому нашего Павлова с егоруками там тоже на руках носят.

– Слушай, Степан, так Павлов что, в своем медвежьем углусидит безвылазно? Приезжает хоть мамашу навестить или как? – допытывался Федор.

– Или как. Они с матерью будто кошка с собакой. Но иногдаПавлов бывает все же в городе – примерно раз в два месяца. Он, видишь ли,писатель, ну и…

– Кто он? – не поверил ушам Федор.

– Писатель, – повторил Толоконцев. – Вернее, поэт. Ну, тот,кто стихи пишет.

– Да знаю я, кто такие поэты, чего ты разъясняешь? – перебилФедор. – Просто не могу поверить – наш зэка Пашка Павлов – и…

– Да вот представь себе – заделался поэтом! У него дажекнижка вышла – тонюсенькая, я ее видел в магазине, купил для интереса. Ничего,все в рифму: про тайгу и пургу, про народ и огород, луну и страну, звезду и… –Толоконцев хмыкнул. – Все как у людей! Кроме того, у нас в Х. есть журналлитературно-художественный, называется «Дальний Восток», и Павлов там иногдамелькнет со стишком или очерком. Он же еще журналист, кроме того, что поэт.

– А мемуары он часом не пишет? – с осторожной интонациейпоинтересовался Федор, и Степан с такой же осторожной интонацией ответил:

– Мемуары пишет его мамаша – о боевой революционной юности.А Пашка… Нет, ты что, ну какие могут быть в его годы мемуары?

Они понимали друг друга с полуслова. Сказать «в его годы»значило – «в наше время». Да… слишком радужными надеждами они возгорелись,когда Хрущев начал обличать сталинизм! Свобода слова, печати, другие иллюзии –все с недавних пор начало рассыпаться вдребезги. Оттепель основательноподмерзла, и теперь воспоминания бывших зэков, несправедливо репрессированных,очень сильно не поощрялись. Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» в «Новоммире» рассматривалась как трагическая ошибка Твардовского.

«Вас же выпустили из лагерей, – говорили многочисленным«иванам денисовичам». – Ну и скажите спасибо ! А прошлое – зачем его ворошить?Люди должны с надеждой смотреть в коммунистическое будущее, а не оглядыватьсяна прошлое, в котором были свои перегибы. Главное – мы построили социализм ипродолжаем строить коммунизм!»

– Охо-хо, – вздохнул Федор. – Суду все ясно, как говорится.Так что ты начал говорить, Степан? Я тебя перебил…

– Павлов приезжает в город, но нечасто – на писательскиесобрания, на заседания редколлегии или в издательство, или на какие-нибудь тамДни литературы…

– А вы не общаетесь, по старой-то памяти? – спросил Федор.

– Я ж тебе говорил, что ни с кем из наших не общаюсь. Нелюблю вспоминать, а при встрече невольно вспоминаешь. Причем… – Степан подавилочередной приступ кашля, говорил теперь вовсе сипло: – Вот же народ у нас, а?Время идет, и все те годы начинают покрываться розовеньким таким туманом.Недавно пересекся тут с одним… Он в Магадане олово рыл, вернулся – ни волос, низубов, как еще жив – промысел Божий, не иначе. И он с таким пылом вспоминаетпро те годы! Вот, говорит, был истинно ударный труд на пользу Родины, атеперешние молодые работать не умеют. Кто-нибудь, говорит, когда-нибудь слышалпро тунеядцев в прежнее время? Вообще, говорит, единственный способ заставитьрусского человека работать – за колючую проволоку его упечь и охранника ссобакой поставить!

– Да, у нас тут тоже порой ностальгируют по временамжелезного Августа, – сказал Федор, от души надеясь, что те, кто слушает егоразговор, не читали стихотворения Заболоцкого «Ночной сад». Заболоцкий – онведь тоже был зэка…

– Ваше время истекло! Заканчивайте! – врезался в ушиметаллический голос телефонистки, и Федор подумал, что, возможно, тостихотворение все же кто-то, кроме него, читал.

– Ладно, Степа, спасибо тебе большое! – крикнул он в трубку,в которой вдруг зашумело. – Будь здоров!