Томас пытался начать с пространных извинений. Видите ли, стыдно ему, что сам себя подстрелил, а теперь господин должен его лечить.

– Томас, ты уже извинялся, хватит, – оборвал я речь старика. – Расскажи лучше, где ты стрелять научился?

– Я с господином Йоргеном – с тем, у которого Зарко-цыган кобылу увел, – кампанию в королевстве Ботэн отвоевал, – похвалился старик. – Отец господина Йохана – господин Ансельм, рыцарь-баннерет, в бой целое копье выводил – пятнадцать всадников и тридцать пеших. Людей у него не хватало, он слуг на войну брал. После той кампании господин Ансельм без ноги остался, половину копья перебили. Я сам не знаю, как жив остался.

– А его сын, Йохан Йорген, был уже простым рыцарем-бакалавром? – уточнил я.

– Господин Йохан не мог собрать копья, а наемники были не по карману, – вздохнул Томас, словно сам он был обедневшим рыцарем. – Господин Йохан под значком барона Тальберта служил, хотя не считался его вассалом. Барон не раз предлагал господину Йохану породниться – отдать фрейлейн Кэйтрин замуж за сына, но тот отказался. Он посчитал, что барон недостаточно знатен. Йоргены – родственники герцогов Силингов, хотя и не титулованные, а Тальберги получили баронство два поколения назад.

Вон как! Значит, не Тальберги отказались женить сына, как думала Кэйт, а Йоханы не захотели выдавать дочку…

– Томас, а почему герцог не захотел помочь семье Йохана? Я слышал, что от денег покойная фрау Йорген отказалась, а потом, после ее смерти, почему он не захотел помочь Кэйтрин?

– Почему не хотел? Хотел. Герцог даже прислал людей, чтобы забрать фрейлейн Кэйтрин в Силинг, но та в лесу спряталась. Велела нам с Курдулой сказать – мол, молодая фрейлейн ушла, а куда – неизвестно. Люди герцога покрутились по Вундербергу, покрутились, да и уехали. А фрейлейн сказала, что от родовой усадьбы она никуда не уйдет, умрет рядом с ней. Может, потом фрейлейн и пожалела.

Я хотел расспросить старика, как же так получилось, что о существовании дочери рыцаря все забыли, но тут подал голос гнедой. Гневко что-то учуял раньше меня и теперь подавал сигнал. Вздохнув, я полез в доспехи.

Оседлав жеребца, принялся взводить арбалеты. Томас, наблюдая за мной, чуть не плакал. Но что тут поделаешь – плачь не плачь, а толку от него сейчас никакого, с одной рукой даже арбалет не взведет.

Уже собравшись прыгнуть в седло, услышал ржание – на слух, это была кобыла, и в ее ржании было что-то знакомое…

– И-го-го! – радостно отозвался Гневко.

«Кажется, война отменяется», – с облегчением подумал я, но арбалет приготовил, заработав укоризненный взгляд гнедого – мол, свои идут, чего ты вооружаешься?

– Посмотрим сначала, – объяснил я коню. – А если там не только свои, но и чужие?

Гневко спорить не стал, ударив копытом, – мол, чрезмерная осторожность – это тоже нехорошо, но пусть будет по-твоему.

Из леса на нашу стоянку выезжала кибитка, которой правил наш конокрад, а сзади трусила гнедая кобылка. Увидев Гневко, радостно заржала. Если бы могла – кинулась бы на шею.

– Э, ромалы, заждались меня? – радостно выкрикнул Зарко, спрыгивая на землю. – Я вам лекарку привез!

Если кто-то считает, что мне стало стыдно, он ошибается. В возвращении конокрада чувствовался какой-то подвох. Мне казалось, что цыган вернулся не по доброте душевной, а из-за чего-то другого. Какая ему корысть? Сам же герой дня соскочил с козел и, как ни в чем не бывало, подбежал к Томасу:

– Жив, старый?

– Приперся, ворюга? – ощерился конюх. – Кобыла обещанная где?

– Э, рома, кобылу еще украсть надо! – возмутился цыган. – Я и так ради тебя ночь ехал, день ехал, успеть хотел. Лучшую лекарку привез! Э, да что с тобой говорить, пердун старый, – махнул рукой цыган и, обернувшись ко мне, расплылся в белозубой улыбке: – Не рад, баро? Решил, что сбежал цыган, коней украл, да? Зачем нехорошо думал?

– А что я должен был думать? – пожал я плечами. – Мог бы предупредить, что уходишь.

– Будить не хотел, – обезоружил меня цыган. – Ты спишь – хорошо спишь, как ребенок, сны смотришь, а старый стонет. Я старого потрогал – горячий весь, хошь лепешки на лбу пеки. Понял, быстрее ехать нужно, лекарку везти. И кибитка нужна – нельзя старого в лесу оставлять. Не сердишься, что коней увел?

– Правильно сделал, что увел, – похвалил я цыгана. – А как не побоялся ночью по лесу ехать?

– Привычный я, – подмигнул Зарко. – Коней в ночи воровать всегда легче, чем при солнце. И кони бегут легче, если им страшно. Семь лошадей – хорошо, одна везет – шесть отдыхают, к полудню в таборе был. Потом лекарку искал, коней прятал, снова сюда. Но кибитка тяжело едет, медленно.

Многословие действовало на нервы. Пытаясь остановить словоизвержение, пока оно не переросло в словесный понос, я довольно невежливо перебил:

– Ладно, потом доскажешь. Лекарка-то твоя где?

– Пока мужчина не позовет, женщина не придет, – гордо сказал цыган, повернулся к кибитке и что-то сказал по-своему. Потом уже снова мне: – Папуша только свой язык понимает. Но ты, сделай милость, не говори по-цыгански, не позорься. Смех смехом, а ей старика лечить.

Я представил себе знахарку – или, как говорит цыган, лекарку – в облике старой ведьмы, страшной, как война с кочевниками, но из кибитки выскочила молодая особа, совсем не похожая на цыганку, – курносая, с длинными русыми волосами. Без платка – стало быть, незамужняя. От цыганского в девушке только невероятное сочетание богатства и нищеты – длинная юбка из бархата, рваная блузка, босые пятки и коралловое ожерелье в четыре нитки, золотые серьги с рубинами, а на руке – золотой браслет. Улыбнувшись (надеюсь, что мне!), Папуша пошла к раненому. Осмотрела, ощупала руки и ноги, сняла повязки, одобрительно поцокала языком, снова перевязала и, обернувшись к Зарко, что-то ему сказала, а когда тот начал оправдываться, выдала ему некое пожелание.

– Что знахарка-то сказала? – поинтересовался я.

– Говорит – зачем ты меня в такую даль тащил? Мол, у старого гаджо все хорошо, почти выздоровел, дня через два встанет, через неделю будет бегать, как сивый мерин.

– Еще я сказала – дурак он старый, – вмешалась в разговор Папуша.

Я посмотрел на Зарко, покачал головой:

– Говоришь, лекарка лишь по-цыгански знает? Ну-ну…

– Эх, баба, – сплюнул цыган и пошел к кибитке. Вытащив из-под облучка кнут, махнул им, прищелкнул, словно бы проверяя, а Папуша, вместо того чтобы кричать или убегать, покорно повернулась, стягивая через голову блузку. Убрала волосы, приготовившись к наказанию. Постаравшись быстрее отвести взгляд от обнаженной спины, я успел увидеть на ней багровые полосы старых шрамов.

– Отставить! – рыкнул я на цыгана, а тот, уже изготовившись для удара, приоткрыл рот от удивления: