– Откуда?.. В Архангельске я сроду не был, а южнее они не водятся.

– Нет, ты не знаешь, что такое учтивый мент. Учтивый мент – это чай с солью.

– Не говори красиво, Аркадий, – возразил Ерема окрепшим после портвейна голосом. – Тебя послушать, так обыкновенный мент вроде чая с вареньем. А это, сообрази, полная чушь.

Вот так мы поговорили, потом вышли из парадного, взглянули окрест на вечереющий белый свет, на пылающие портвейном окна Госплана – и побрели себе дальше. Дошли до гостиницы «Москва», где земля закругляется, но к Кремлю не пошли, свернули на Горького. В те годы (как и сейчас, впрочем) отношения наши с Кремлем были не сказать прерваны – это чушь и высокомерие – но заморожены точно. К Кремлю нас не тянуло даже в молодости, даже по пьянке – притом что вообще-то каждого русского человека по пьяни со страшной силой тянет почему-то к Кремлю (факт, установленный еще при Алексее Михайловиче, то есть лет за триста до Венички Ерофеева). Зачем, почему – неведомо. Водка рождает какую-то смутную, безграничную, неразрешимую мысль, разрешить которую можно только на Красной площади – но и там она остается неразрешимой. Все эти праздничные вечера, что майские, что ноябрьские, все эти люди, толпами со всех сторон стекающиеся к Кремлю, наглухо закрытому как раз по случаю праздника, – куда они прут с такими замкнутыми, такими сосредоточенными лицами? На штурм? На поклон? К причастию? Не понять по лицам. Ничего не прочтешь. Это не праздник, не карнавал, а какой-то тайный обряд, замаскированный под бессмысленное гуляние, – стыдливое, потаенное умиление сакральным пирогом власти, русское томление духа с видом на Кремль. Людской прибой омывает глухие, неприступные кремлевские стены – и в безотчетной тоске, без бунта и без причастия откатывается в ночь, в метро, в спальные районы и пригороды.

Такова схема всех московских гуляний. Что мы там позабыли, на Лобном месте, уж не головы ли? Не знаю. Не получается вспомнить.

На Тверской тоже была чужая, совсем не наша земля. Сливки империи, мажорные мальчики и беспокойные девочки, центровая фауна всех столиц Поднебесной фланировала по Peshkov-street вверх-вниз, клубилась у телеграфа и поганых кафе, охраняемых мордастыми стукачами-швейцарами; мы были чужими в этом рое фарцы, зараженной провинциальным снобизмом, мы гостями пришли в этот мир и гостями рассчитывали уйти из него чуть выше, в районе бульваров, где в прохладе и шелесте, в лиловом сумраке под деревьями хорошо пойдет вторая бутылка. Разговаривать не хотелось; мы шли сквозь толпу, поднимаясь к бульварам, я помахивал пакетиком и пялился на девиц, а Ерема озирался и щерился, как волк на псарне, цедя сквозь зубы что-то из еще не написанного.

Возле памятника Долгорукому нам навстречу попался понурый мужичонка лет сорока, типичный командировочный с портфелем-кейсом и шляпой a1 la «последняя электричка». Он тоже выглядел чужаком в нарядной толпе – я улыбнулся ему, посоветовал снять шляпу и пошел дальше, ощущая себя то ли хранителем еще непочатой мудрости, то ли приблатненным подростком. Бог знает, что на меня нашло. Как говорит тот же Ерема: «Язык твой – враг твой», – и это действительно немножко так. Столько зубов потерял я из-за этого своего языка, что уже просто физически невозможно держать его за зубами. Уже беззубый, уже всему на свете наученный – иду прошлой зимой в магазин у себя на Коломенской, а из магазина выходит мужик семь-на-восемь, почти квадратный. В одной руке полная сумка с продуктами, в другой – квадратная же картонка с яйцами (три десятка), и он картонку эту несет на пальчиках, как поднос. Чуть приседая, потому как кругом сплошной гололед. Тут одно яичко скатывается с картонки и падает на тротуар. Упало с приличной высоты в мерзлый снег и лежит. Я не знаю, почему оно не разбилось. Смотрю на яичко и удивляюсь: может, оно волшебное, а может, так удачно упало. Мужик тоже удивляется, смотрит недоверчиво, потом начинает медленно наклоняться – тут у него из сумки выскальзывает бутылка водки и полнозвучно разбивается вдребезги. Вот оно как. Мужик ошарашенно смотрит на яйцо, на осколки – и со всего маху остервенело хлопает об лед всю картонку. Три десятка яиц, сплошной гоголь-моголь со льдом без сахара. Только одно яичко, первое, лежит-улыбается. «И стал он колупать своим толстым пальцем свою водку и свои яйца». Только придумал я эту дурацкую фразу, не успел даже рта раскрыть, а мужик уже уперся в меня, как рогом, своим безумным взором и спрашивает:

– Ты что-то хотел сказать?..

Я молча отрицательно мотаю головой (ученый же, елки-палки!), и тут мой бес, язык мой, выскакивает как на пружинке – показываю на уцелевшее яйцо и говорю:

– Яичко-то не простое… Интересно, что будет, если такое съесть?..

Во-во. Ладно, не будем о грустном, рассказываю дальше. Мы уже книжный магазин миновали – в том доме, где жил Илья Григорьевич Эренбург, – как кто-то трогает меня сзади за локоток. Оборачиваюсь – гражданин при шляпе. А я его даже не признал сразу, подумал, человек время хочет узнать или как пройти к Мавзолею. А он буравит меня своими глазками и что-то про шляпу – нет, соображаю, не в Мавзолее дело, другой уровень амбиций у бедолаги.

– Ты зачем сказал: «Шляпу сними»? – спрашивает, а самого аж трясет. – Что, шляпа не нравится?

– Да ладно, – говорю. – Тоже мне, невидаль. Схимчистить, конечно, не помешало бы, но опять-таки дело вкуса. Полностью на ваше усмотрение, ради бога.

А он опять – почему да зачем, да что я хотел сказать, да по какому такому праву задеваю нормальных прохожих дурацкими замечаниями… Бог мой, да откуда ж мне знать, когда я сплошной язык без мозгов? Я, мил человек, – высказывание, ретранслятор (опять ты что-то ляпнул, оболтус, понял я по глазам Еремы), все претензии к партии, правительству и дражайшей половине, а мы тут пешком по Тверской воздухом дышим…

– Я тебе не товарищ и не мил человек, понял? Ты что думаешь – если у меня на голове шляпа, а у тебя дырка от бублика, так ты царь природы и гегемон?

– А вы, собственно, почему позволяете себе тыкать моему товарищу? – вмешался Ерема, неодобрительно слушавший нас обоих.

– А еще интеллигент и при шляпе, – ввернул я не без паскудинки в голосе.

От этого тертого-перетертого, негодного даже для эстрадных пародий определения владельца головного убора передернуло, как от полновесной затрещины, – он отшатнулся, заозирался, увидел запруженную ментами Тверскую (через каждые двести метров стояли гаишники в парадной форме) – и, похоже, чрезмерно вдохновился демонстрацией порядка в датской державе.

– А вот сейчас обоих в милицию, – пообещал он. – Чтоб знали. Это вам не Бескудниково, в конце концов…

– В милицию? – удивились мы. – За что, мил человек?!

– А за все. Обрыдло ваше хамство, ребята. Пусть вас милиция перевоспитывает. Хватит.

– Пойдем, Саша, – сказал я, теряя интерес к собеседнику. – Видишь, человек не в себе…

Мы пошли, но обидчивый человечек явно задумал урезонить нас по полной программе. Он то забегал вперед, то семенил рядом, всем видом показывая, что не просто так семенит, а препровождает нас к близстоящему милиционеру, при этом еще и лопотал что-то мстительное, а маленькое личико под шляпой пылало такой отрешенной, такой, я бы сказал, бездарной ненавистью, что вызывал он сочувствия не более, чем ночной комар, звенящий над ухом: «Мы с тобой одной крови, ты и я»… Поравнявшись с пасущимся на проезжей части гаишником, он с комичной решимостью заступил нам дорогу; делать нечего, ветеран психологических войн проснулся в Эргали Эргалиевиче (это во мне) и профессионально перехватил инициативу у недотыкомки.