Франция хотела Свободы и Равенства. И лишь некоторые задумывались над тем, что же будет, если упомянутые философом блага все-таки положат конец той самой «системе законодательства»?

Посол США, государства, овеянного во Франции легендами, Томас Джефферсон распространил «Декларацию независимости США». Переведенные на французский язык, его слова заслужили всеобщую популярность: «Все люди созданы равными… И обладают определенными неотъемлемыми правами: это право на жизнь, право на свободу и право на счастье».

Толпы на улицах распевали «плебейские песни»:

Государь, сжальтесь над нами,

Король-благодетель, выслушайте нас,

Отец народа, услышьте нас,

Мария Антуанетта, молитесь за нас…

Как ясно из этих слов, серьезными потрясениями пока и не пахло. Все ждали созыва Генеральных штатов и счастья, которое свалится всем на голову вследствие этого события. Но к финансовому краху прибавлялись бедствия политические и климатические, и положение становилось все опаснее. Когда-то Ломени де Бриенн говорил: «В мире столько случайностей, так неужели не найдется хоть одна, чтобы спасти нас?» Случайность не находилась, и остановить естественный ход вещей никто не мог.

Само небо ополчилось на короля.

Дожди, невиданное наводнение весной 1787 года, потом внезапная засуха, страшное градобитие 13 июля, опустошившее поля Западной Франции, – все это уничтожило одно за другим все посевы и, наконец, вызвало катастрофический неурожай. Крестьяне сократили продажу зерна, а горожанам мэры некоторых городов советовали выходить в поле и есть траву.

После того как град уничтожил 60 миль плодородной пашни и принес сто миллионов убытков, наступила ужасная зима – самая жестокая после 1709 года. Морозы в минус восемнадцать градусов обрушились на Францию, невиданный слой снега покрыл землю. Сена замерзла вплоть до Гавра, чего не случалось никогда в истории, Луара – до Нанта, что касается каналов, то они были скованы льдом повсеместно. Остановились вмерзшие в лед баржи с продуктами. В их трюмах гнили зерно, сыр, овощи. Почти прервалось сообщение между городами, ибо обозы застревали на заснеженных дорогах. Вследствие этого в Париже цена четырехфунтового хлеба поднялась с 8 до 15 су.

В Провансе погибла треть оливковых деревьев, а оставшиеся так пострадали, что с них рассчитывали получить плоды только через два года. Такое же бедствие охватило Лангедок. В Виварэ и Севеннах погибли целые каштановые рощи, а также весь хлеб и корм в горах, а на равнинах Рона два месяца не входила в берега. Голодные бунты вспыхнули по всему королевству, от Прованса до Бургундии, от Бретани до Эльзаса. Крестьяне и рабочие грабили продовольственные склады и останавливали обозы с продуктами. Напрасно правительство истратило сорок миллионов ливров на хлеб, напрасно я и многие другие аристократы пожертвовали по четыреста тысяч для помощи голодающим и влезли в долги. Пуату, Турень, Орлеан, Нормандия, Иль-де-Франс, Пикардия, Шампань, Нивернэ, Овернь, Лангедок – ничто не могло остановить этой лавины бунтов. Чернь в эту зиму ненавидела аристократов как никогда ранее. Зарево пожаров окрасило ночное небо Франции. Пьяницы и бездельники собирались в шайки и грабили благонамеренных граждан. Удивляли мягкость и бездействие королевской власти. Восстания, несмотря на голод и разбойников, может быть, пришли бы к концу, но их делала неодолимыми уверенность, что они одобрены, и одобрены именно теми, кому поручено было подавить их.

Только некоторые из аристократов заслужили не ненависть, а любовь черни – те, что изменили своему классу. Герцог Орлеанский, например, из династии Бурбонов, был кумиром парижской толпы. Она носила его на руках, а после освобождения герцога из-под ареста он приобрел статус великомученика за свободу. Правда, тот, кто был при дворе и лучше понимал обстановку, прекрасно знал подоплеку этого мученичества: желание герцога выйти из тени и, возможно, возвести на трон Орлеанскую династию. Было известно, какие подлые и гнусные памфлеты против королевы он финансировал и как просто отрекался от своих сообщников, когда приходилось туго.

Зимой были подсчитаны собранные налоги. Сбор податей составлял 503 миллиона ливров, расход казны 629 миллионов. Королевству предстояло либо разориться, либо измениться. Была введена запоздалая экономия, сокращены расходы на праздники и балы, но все эти усилия сводились на нет одним словом – поздно. Сэкономленные суммы с уханьем исчезали в бочку Данаид финансового дефицита и ничего, по существу, не изменяли.

Особенно чернь не любила Марию Антуанетту. Искаженный образ королевы был создан ее недругами, много лет печатавшими против нее лживые памфлеты и обвинявшие во всех смертных грехах. Она никогда никого не преследовала за это и, в силу своей гордости, делала вид, что не замечает памфлетов. Вследствие этого появились совсем нелепые слухи о том, что Австриячка грабит Францию и все деньги отсылает на родину, в Австрию, что она содержит сотню своих любовников и что все ее комнаты в Версале отделаны чистыми брильянтами… К королеве надежно прилипло прозвище мадам Дефицит. Она была виновна во всем…

На Людовика XVI, напротив, возлагали надежды во спасение отечества. Бытовало мнение, что короля нужно вырвать из порочного круга братьев, теток и жены, и вот тогда, освобожденный, он спасет Францию, станет предтечей ее нового могущества. Так считали люди, именовавшие себя «патриотами» и жаждавшие перемен.

Королевскую власть в то время считали святыней. Вряд ли во всей Франции был человек, называвший себя республиканцем.

Людовик XVI хотел реформ, но не хотел потрясений. Ему не нравилось, когда его подталкивают в спину, забывая о священности его сана. Жак Неккер, первый министр, тоже был не по нраву королю. В прошлый раз, когда Неккера призвали на этот пост, он без объяснений покинул его, да еще и оставил весьма дерзкое для короля письмо. Само собой разумеется, что все предложения этого министра король встречал в штыки; Мария Антуанетта вполне разделяла предубеждение своего супруга. Граф д'Артуа не стеснялся каждый раз напоминать министру о том, что долго его на этом посту не продержат.

Давление было слишком мощным, обстановка – слишком враждебной. Неккер пал под тяжестью всего этого. Мало-помалу он разочаровывался, отказывался от самых смелых своих предложений и, желая сохранить свой пост, заигрывал с королевой и искал благосклонности духовенства. Аристократия сломала реформатора и могла праздновать победу. Но то была Пиррова победа.

Когда-то на премьере «Женитьбы Фигаро» Бомарше едко высмеял вельмож, которые лишь «дали себе труд родиться». Ныне же – как все это с тревогой ощущали – предстояло всерьез проверить, достаточно ли подобного труда, чтобы господствовать.

Итак, народ роптал на власти и правительство – чем дальше, тем громче. Причина этому была одна – неурожай и продовольственный кризис. Правда, надо заметить, что при Луи XIV и Луи XV приходилось долее поститься и страдать: но восстания, быстро подавляемые, не сливались в один общий мятеж. Одних мятежников вешали, других посылали на галеры, бунты топились в крови, и на этом заканчивались все возмущения.