Когда стена слишком высока, никто не помышляет даже влезть на нее. Но вот стена треснула, и вся ее охрана, духовенство, дворянство, третье сословие, писатели, политики и даже само правительство проделывают в ней широкую брешь. В первый раз в жизни чернь видит выход; она бросается туда, сначала кучкой, а потом всей массой, и восстание теперь делается таким же всеобщим, какой раньше была покорность. Таким же было бы и поведение упряжной лошади, которой внезапно промелькнувший луч рассудка показал бы положение лошади сравнительно с положением людей.

Чернь прекрасно понимала, против чего она протестует и что ей надо; правда, интересы эти не поднимались выше естественных потребностей. Надо, чтобы на рынке был хлеб, надо, чтобы фермеры и собственники подвозили его, не надо, чтобы крупные покупатели, правительственные или частные, увозили его в другое место; надо, чтобы он был дешев, надо, чтобы была такса, чтобы булочники продавали его по 2 су за фунт, надо, чтобы за зерновой хлеб, за муку, вино, соль и разные продукты не платили пошлин; не надо впредь ни податей, ни сеньориальных оброков, ни церковной десятины, ни королевских или муниципальных налогов.

Отныне чаще всего случалось так, что не народ повиновался властям, а власти народу. Консулы, мэры, прокуроры-синдики впадали в смущение при ропоте толпы; они боялись, что их растопчут или вышвырнут за окно. Другие, понимая, что взбунтовавшаяся толпа безумна, стеснялись проливать кровь, надеясь, что в следующий раз такое не повторится. В иных случаях толпа и вовсе свергала власти и действовала самостоятельно. Если на рынке не было зернового хлеба, толпа шла искать его там, где он был, – у собственников и фермеров, которые не везли его на продажу, опасаясь грабежа, в монастырях, которые по королевскому указу обязаны были хранить свой годичный урожай, в хлебных амбарах, в обозах съестных припасов, которые правительство посылало голодающим городам. Каждый заботился лишь о себе: тем хуже для соседей. Жители Фужера избили и выгнали жителей Эрне, пришедших к ним за покупками на базар.

В Нанте некто Геслен, посланный толпой обыскать один дом на предмет обнаружения хлеба, ничего не нашел там; немедленно поднялась целая буря криков: «Он утайщик, он соучастник!» Толпа бросилась на него, он был ранен, почти изрублен. Ясно, что во Франции не было больше спокойствия: имущество и даже самая жизнь подвергались опасности.

Важнейшее право собственности было нарушено в тысяче мест, ему везде грозили, оно становилось ненадежно. Всюду интенданты и наместники просили помощи, доносили о бессилии объездной стражи, призывали регулярные войска. И в это время против недостаточной, разбросанной, колеблющейся правительственной власти подняли мятеж не только слепые ужасы неурожая, но и те злобные инстинкты, которым выгоден всякий беспорядок, и политические вожделения, с которых любое политическое потрясение срывает узду.

Контрабандисты, лжесолевары, браконьеры, бродяги, нищие и преступники, число которых увеличилось с 1788 года, сливались в злодейские шайки и всюду предавались одинаковому буйству. Заранее вооружаясь камнями, ножами и дубинами, они пополняли мятежные скопища и во время бунтов набивали свои мешки: врывались в дома и завладевали всем, что им понравится, крошили вдребезги все оказывающее им сопротивление, забирались ночью на фермы и вымогали деньги, грозя поджогом; грабили аббатства и замки. Во всех больших восстаниях выступали подобные злодеи, неимущие, враги закона, дикие и отчаянные бродяги, которые, как волки, стекались туда, где чуяли добычу. Их узнавали по их поступкам, по потребности разрушения ради разрушения. Другие люди, не относящиеся к их числу, тоже быстро скользили по наклону кражи. Какой-то более или менее честный человек, случайно увлеченный в восстание, продолжал принимать в нем участие, прельщенный безнаказанностью или наживой. Меч правосудия был бессильно опущен, а грабить было куда легче, чем работать. Таким образом, те, что вышли сначала достать хлеба, закончили убийствами и пожарами. Они уже не стеснялись говорить: «Мы бедны, вы богаты, мы хотим присвоить ваши богатства».

Мягкость короля и властей вызывала удивление. Они считали народ ребенком, который не ведает, что творит. А то был не ребенок, а просыпающееся животное, раздраженное многими веками своей тяжелой спячки и жаждущее в порыве ярости сокрушить все, что было создано за время его сна.

Небрежно отгородившись от реальной Франции, Версаль жил так изолированно, что вообще не замечал новых и тревожных настроений в стране. Здесь все еще продолжалась та великолепная эпоха, начавшаяся еще в XVII веке, с восхождением на престол Людовика XIV. Аристократия купалась в атмосфере интриг, любовных похождений, галантных празднеств, она развлекалась, ловя каждую минуту, оставшуюся до потопа. Именно аристократия воплощала все то, что носилось в вечереющем воздухе Европы XVIII века. Просветительство с его философами – Руссо, Дидро, Вольтером – было предтечей XIX столетия, а аристократическое рококо звучало как прощальная элегия – милая, поэтическая, но эфемерная и обреченная. Она таяла, как ранний снег, и грубая реальность прорывалась наружу. А как только не старался Версаль уйти, отгородиться от этой реальности! Живопись, поэзия, музыка, даже мебель и украшения – все это было выдумано, рождено фантазией. В посуде, в росписях, в экипажах сказывалось влечение к придуманному, желание воплотить мечту – такую вычурную и недостижимую. Хотелось освободиться от скованности, официозности, отсюда и пристрастие к сельским идиллиям и пасторалям; но власть реальности такова, что она сама определяет облик тех воздушных замков, которые над нею надстраивают и в которых думают от нее спастись.

Воздушные замки версальского рококо были искусственны и хрупки, хотя по-своему красивы. Аристократический мятеж против грубой реальности сказывался в том, что естественным свойствам материалов и пропорциям предпочиталась атектоничность, иные, чем в натуре, пропорции, отвергались законы силы тяжести – этим доказывалась возможность пренебречь грубыми законами вещества, поставить на их место другие, созданные фантазией. Женщины, принадлежащие Версалю, были чувственны и легкомысленны; мужчины хотели видеть свою даму драгоценной куклой, райской птицей, изысканным цветком… Словом, это был совершенно особый, необычный, волшебный мир, созданный среди царства реальности. Но солнце над этим миром закатывалось, сладкая сказочная жизнь уходила в небытие, наступало владычество буржуа.

Над лагерем буржуа, находившимся в Пале-Рояль, черной тучей нависло недовольство. Как может быть, что в богатой стране пустеют амбары, что на самой щедрой в Европе земле люди живут без хлеба? Кто-то же должен быть виновен: если одному не хватает хлеба, значит, другой ест его слишком много; если одного гнетут обязанности, значит, другой урвал себе слишком много прав… Государственный долг достиг миллиарда 250 миллионов ливров, астрономической суммы – кто и куда растратил ее? Поскольку каждый знал, что король, скромник и обыватель, к этому не причастен, то вся ярость буржуа обрушивалась на ослепительную, расточительную и легкомысленную королеву. Говоря о политике, вспоминали об Англии и США, в государственном устройстве которых усматривали зачатки демократии. Во Франции видели лишь застой и упадок вследствие абсолютной неспособности двора чем-либо управлять.