Чьи-то сильные руки стиснули локти Никиты. Над ухом послышался басовитый рык.

Он ударил назад головой. Попал. Но хватка не ослабла.

Парень изо всех сил оттолкнул наседавшую спереди бабу ногой. Она отлетела, упала на четвереньки и, не вставая, быстро-быстро поползла обратно, скалясь щербатым ртом.

Ордынец шарил в колчане и все никак не мог понять, что стрелы кончились.

Горячее, смрадное дыхание обдало ухо Никиты. Клацнули зубы.

Он еще раз ударил головой.

Здоровенный серый зверь ужом вывернулся из мешанины лохматых шуб и в длинном прыжке рванул зубами яремную жилу на шее чубарого. Конь упал как подкошенный. Вилкас едва успел выскочить из седла. Попытался достать волка палицей, но зверь легко ушел от удара. Скалясь, развернулся…

Худой и высокий мужик с огненно-рыжей бородой ударил литвина по голове дубиной.

Раз! И еще раз!

Никита, крутанув течи в руках, ткнул назад, не глядя.

За спиной завизжали, как подрезанный кабанчик.

Вилкас, шатаясь, сделал пару шагов и рухнул ничком на обочину.

Седой, худющий волк перемахнул через сани, толкнув Улан-мэргена, и повис на плечах Гладилы. Добрян с размаху рубанул секирой между прижатых ушей…

Оскаленная баба прыгнула на Никиту, не вставая, как была, с колен. Парень встретил ее ударом ноги. А сам выкрутился змеей из слабеющего захвата. Дважды полоснул течами. И оба раза поперек горла.

Горячая кровь брызнула в лицо, смывая все: сомнения, нерешительность, жалость.

Перепрыгнув осевшего мужика, Никита бросился в бой.

Ветерок от суковатой дубины обдает щеку.

Укол снизу в пах.

Бородач в овчинной шубе кричит и корчится в снегу.

По пальцам!

В горло!

Прыжок!

«Журавль танцует на рассвете!»

Узкий клинок теча без задержки входит в глазницу.

«Орел расправляет крылья!»

Мужик справа роняет дубину и с изумленным лицом пытается зажать пробитый бок.

Тот, кто был слева, отделался разрезом поперек живота, но удар пятки бросил его под удары своих же дубин.

Кувырок!

«Лебедь тянет шею!»

Еще один из нападавших, почти ребенок, но ребенок грязный, рычащий подобно зверенышу, получил укол в живот.

Четверо зверолюдей попытались зажать Никиту в кольцо, но отпрянули от вихря отточенной стали, от безжалостных росчерков, полосующих лица, кадыки, пальцы…

Миг краткой передышки, и ученик Горазда пошел в атаку.

В горло!

За ухо!

В пах!

Последнего он достал в прыжке, вонзив острие за ключицу.

Переводя дыхание, Никита увидел, что конь брата Жоффрея бьется в снегу, между его молотящих воздух копыт мелькают серые волчьи шкуры. Крестоносец очертил мечом круг посреди орущей, размахивающей ослопами толпы. Нет, не толпы, а стаи. Они отшатнулись, тыча перед собой дубинами. А де Тиссэ, в два шага поравнявшись с ближайшим врагом, косым взмахом развалил его до пояса. Еще одному, на беду подвернувшемуся под удар, отсек руку, а потом бегом, наплевав на рыцарские понятия о чести и гордости, бросился к саням, где Добрян из последних сил отбивался от наседавших оборванцев, а Улан-мэрген пытался затянуть безжизненное тело Гладилы под защиту дощатого возка.

Долго не раздумывая, Никита побежал туда же.

На полдороге они едва не столкнулись.

– Вниз! – рявкнул Жоффрей.

Парень едва не распластался по земле, услышал посвист клинка над головой и сдавленный крик убитого врага. Судя по голосу, женщины. Но Никите было уже все равно. Враг есть враг, и неважно – в поневе он или в штанах.

– Спасибо! – Коротко кивнув брату Жоффрею, парень ткнул течами в мелькнувшую на грани видимости тень.

Попал.

Дальше они побежали вместе и достигли саней одновременно.

– Ну, что? – прохрипел Добрян, опираясь на топорище. Его ребра ходили ходуном, из уголка рта на бороду сбегала алая струйка. – Вместе и помирать легче?

– Живы будем, не помрем! – отозвался Никита. Хотя сам мало верил своим словам.

– Per signum crucis de inimicis nostris libera nos, Deus noster[103], – оскалился де Тиссэ. Шлема рыцарь надеть не успел. Только войлочный подшлемник. Из-под него, несмотря на мороз, стекали на лоб храмовника струйки пота.

– Волчка жалко… – прошептал Никита.

– Упокой, Господи, его душу! – перекрестился охранник.

Он исподлобья поглядывал на нападавших, которые медленно кружили у саней, постепенно сжимая кольцо. Ожесточенный отпор поубавил им пыла, вселил звериную опаску. Так неспешно дожидаются волки, когда ослабеет загнанный, изрезавший ноги о наст могучий красавец лось, чьи острые рога уже лишили жизни нескольких серых разбойников.

Никита переступил с ноги на ногу, поддел носком что-то блестящее. Это оказалась сломанная сабля Улан-мэргена. Парень поискал ордынца глазами.

– Под возом он, – пояснил Добрян. – Гладилу волк сильно порвал. Я велел басурманину перевязать… Хотя! – Смолянин сплюнул на снег тягучую розовую слюну. – Все едино пропадать!

Грязные, оборванные, потерявшие всякий человеческий вид, за исключением хождения на двух ногах, люди подбирались все ближе и ближе. Мужики и бабы. Старики и отроки. С дубинами и просто с голыми руками. Они горбились, припадая к земле на звериный манер. Выглядело это страшно и дико, но почему-то совсем не удивительно. Настолько обыденно среди трупов людей и коней, среди пятен крови и обрывков одежды, что Никита нисколько не изумился, увидев среди нападавших несколько волков – поджарых, высоконогих, смертельно опасных в одиночку, а уж в стае…

– Ишь, скалятся… – с ненавистью проговорил Добрян. – Откуда взялись такие на нашу голову?

– И правда, откуда? Что за люди? – Никита поежился, ощущая, как мороз забирается за шиворот, прихватывает промокшую рубаху.

– Да кто ж его знает?

– Дьявол отбирает разум у отринувших Господа! – убежденно воскликнул брат Жоффрей. – Сказано в Писании: «Но будут обитать в нем звери пустыни, и домы наполнятся филинами; и страусы поселятся, и косматые будут скакать там»[104].

– Да уж… – Смолянин поплевал на ладони. – Косматые не косматые… Зато никто не сможет сказать, что мы дешево продали свои жизни!

– Истинно так! – ответил крыжак. И встрепенулся: – К бою!