А сын Родам, когда та уже была в возрасте, предложил мне посмотреть на паркет возле зеркала в их московской квартире. Я посмотрела – тот был весь в следах от высоких каблуков, которые чуть ли не до последнего дня носила Родам. К сожалению, фотографии не передают той прелести, которой пленяла окружающих Родам».

«Мама была такой светской модницей, – вспоминает Александр Светлов. – У нее был свой портной, который обшивал жен известных людей. Принимал он в своей квартире в районе Никитского бульвара. Каково же было удивление мамы, когда стало известно, что он был наводчиком знаменитой московской банды «Черная кошка». Оказалось, что весь его дом был завален крадеными вещами».

Родам Амиреджиби была одной из тех женщин, о которых говорила вся Москва. Ее наряды обсуждались и по возможности воспроизводились столичными модницами. Несмотря на частое отсутствие денег, Родам даже во время войны пользовалась духами Chanel и имела своего парикмахера.

«Для нас она была всем, – говорит Натия Амиреджиби, – Родам сделала все возможное, чтобы спасти нашего брата Чабуа. Он в 1942 году был осужден за участие в организации, ставившей своей целью свержение советской власти. Из лагеря Чабуа совершил побег. По поддельным документам смог устроиться на большой завод в Белоруссии и даже стать его директором. Когда его отправили в командировку в Германию, он поехал и… вернулся в СССР. Хотя во Франции у нас жила родная тетка. Ну а тут через несколько месяцев Чабуа кто-то узнал, и его снова отправили в лагерь. Еще и добавив срок за побег.

Родам постоянно писала письма с просьбой о его помиловании в различные организации, носила брату передачи. Ездила она к Чабуа и в лагерь. Часто вместе с ней ездил и Михаил Светлов, чье звание лауреата Сталинской премии значило тогда очень многое. Он дарил лагерному начальству свои книги с автографами, и условия, в которых жил Чабуа, становились лучше».

После смерти Бруно Родам тоже тяжело заболела. Пыталась, сколько возможно, продолжать работу на киностудии, где писала сценарии для научно-популярных фильмов.

В 1994 году Родам Амиреджиби приехала в Грузию. На родине она успела прожить всего один месяц…

* * *

Возвращаясь из Казахстана, мы на несколько дней задержались в Москве. Через друга мужа я добилась встречи с министром юстиции. Вошла в министерство в 8 утра, а вышла только в 11 вечера. Тенгиз даже испугался, что меня арестовали.

Когда меня принял министр, я попросила освободить маму. У нее в Казахстане началась болезнь Боткина. Министр в ответ указал мне на стеллажи, заваленные папками уголовных дел, и сказал, что, когда подойдет наша очередь, рассмотрят и дело мамы.

Мне показалось, что, говоря эти слова, он смотрит с иронией, даже захотелось ему пощечину дать. Я заплакала и сказала, что к тому времени, когда очередь подойдет, мама уже умрет.

Тогда министр попросил, чтобы я позвонила ему через пару дней. «Ну и наделали у вас в Грузии дела! Вас ждет муж, идите к нему».

И написал свой личный номер. Когда я в назначенное время позвонила, он сказал: «Поздравляю, мы пересылаем дело вашей мамы в суд».

Я тут же отправила маме с братом деньги и телеграмму, чтобы они возвращались. Они тайно сели в поезд, уехали в Ташкент, а оттуда – в Тбилиси.

Они приехали домой тихо. А нас с мужем начали встречать еще с Гори. Всюду стояли друзья мужа с цветами. В Мцхете встречали. А уж в Тбилиси на перроне собралась и вовсе масса народа. Пожилой проводник сказал нам в конце: «На моей памяти так приветствовали только императора. А вы кто такие?»

В Тбилиси нам дали ключи от нашей квартиры, совершенно пустой. Стояло только одно кресло шарвашидзевское. В свое время оно принадлежало светлейшему князю Георгию Шаврашидзе. Тетка увидела его на распродаже в утильсырье (все вещи высланных были распроданы) и купила.

Я это кресло даже во сне видела! В Казахстане мне часто снился сон, как мы возвращаемся в Тбилиси, приходим в нашу квартиру, а там – это кресло. И так оно в результате и произошло на самом деле.

Потом это кресло стояло у мамы. Она его очень любила.

Когда в Тбилиси приехали мама с братом, им отказались дать паспорта. «Какие паспорта! – сказали им. – Пришла телеграмма, что вы самовольно уехали из ссылки и вам надо возвращаться». Но потом маму пожалели и позволили остаться. «Ничего, мамаша, не бойтесь, обратно не отправим».

Но только через три месяца – они приехали в декабре, а это случилось в марте – их официально реабилитировали.

Начинали опять с нуля. Кто простыню принес, кто кастрюлю, кто чайник. Но какой мама смогла создать уют! Она всего себя лишала – еды, одежды, – но покупала обстановку…

* * *

Тенгиз всем старался помочь. Когда мы с ним только приехали из Казахстана, то начали жить в абсолютно пустой квартире. А он продал свою картину и все деньги отдал Этери Какабадзе, только-только потерявшей мужа, художника Давида Какабадзе.

Позвонил ей и сказал, что Союз художников выделил ей деньги и она должна пойти в кассу и получить их. Там он договорился, что его деньги передадут Этери как помощь от Союза художников.

А когда я попросила его принести домой хотя бы сто рублей из этих денег, он удивился даже: «Как я могу? Что обо мне подумают?»

Мама обожала моего мужа. Говорила, что Тенгиз напоминает ей папу. Тенгиз также свободно относился к деньгам – если они были, он легко их тратил на друзей, на застолья.

Это у меня мама могла спросить, куда я все потратила.

«Что я, стояла на мосту и бросала в Куру? На дело ушли!» – отвечала я.

А Тенгиз относился к этому совершенно спокойно.

«Ну точно мой Алеша», – говорила мама.

* * *

Мы с мамой были очень большими друзьями, я все ей рассказывала. И про своих ухажеров тоже.

У меня до Тенгиза ни с кем не было каких-то серьезных отношений. Но были мальчики, которые нравились. Мама обычно сидела у окна и что-то делала, а я в это время готовилась к лекции. И когда на улице появлялся предмет моего интереса, мама всегда звала меня к окну: «Иди-иди, твой появился».

Мне очень нравился Иван Дмитриевич Ратишвили. Это был уже солидный мужчина, который вызывал мою симпатию просто так, без каких-то чувств, конечно.

У него была интересная судьба. Отучившись в военном училище, Ратишвили сумел поступить в Парижскую академию художеств, по окончании которой получил место в дворцовом ведомстве Петербурга.

Во время штурма Зимнего дворца в 1917 году он стал единственным из дворцового управления, кто нашел в себе смелость не бросить остававшиеся там сокровища на произвол обезумевшей толпы. Под его руководством гренадеры относили в подвальные хранилища наиболее ценные вещи. На охрану драгоценностей Ратишвили выставил своего сына, которому было всего шестнадцать лет.

Годы спустя дочь князя Ратишвили рассказывала, что вопреки распространенному мнению о том, что крейсер «Аврора» стрелял по Зимнему дворцу холостыми залпами, на самом деле выстрел был самый что ни на есть боевой. Девушка в тот момент находилась в Зимнем дворце и стала очевидцем того, как снаряд влетел в кабинет Александра Третьего и разрушил всю стену.