В конце концов Давид пал жертвой своей ретивости. Искусственность все более претенциозных праздничных церемоний, доходившая чуть ли не до мании величия, стала раздражать наиболее прагматично мыслящих членов Комитета общественного спасения, особенно в связи с надвигающейся европейской войной. Они считали, что Робеспьер и его клика, в которую, безусловно, входил и Давид, злоупотребляют чрезвычайными мерами, уничтожая всех, кто, по их мнению, прохладно относится к мессианской диктатуре и кого они подозревают в недостатке лояльности.

С неизбежностью наступил день, когда Робеспьеру был нанесен упреждающий удар и он, не веря своим ушам, услышал в Конвенте в свой адрес фатальный обвинительный приговор hors de la loi («вне закона»), который он сам столько раз выносил другим. Давид, словно громом пораженный, поднялся на ноги и, заикаясь, произнес фразу, подсказанную его картиной «Смерть Сократа», которую он написал для обезглавленного впоследствии месье Трюдена. «Робеспьер! – воскликнул он. – Если ты выпьешь эту чашу с цикутой, я выпью ее вместе с тобой».

Но разумеется, цикуту он не выпил. На следующий день Робеспьер ошеломленно выслушал в Конвенте обвинения, а затем вместе с его ближайшими помощниками был арестован и препровожден в тюрьму, где пытался покончить с собой, но прострелил лишь челюсть. Давид в этот день блистал своим отсутствием, сославшись на недомогание. Ему удалось избежать гильотины, и он не слышал, как кричал Робеспьер, когда палач сорвал кровавую повязку с его челюсти, чтобы она не мешала лезвию аккуратно проделать свою работу.

Враги Давида оживились. Через пять дней после казни Робеспьера Конвент заклеймил его как «тирана искусств» и предателя. Он попытался произнести, заикаясь, какие-то слова в свою защиту, но никто не мог разобрать их. Видели только, что холодный пот насквозь пропитал его рубашку и капал на пол. Все забытые страхи вновь охватили его. Сначала он содержался в здании, где некогда заседали Генеральные откупщики и где у Лавуазье был свой кабинет. Затем его перевели в Люксембургский дворец, в котором незадолго до этого вместе с другими вершил суд граф дʼАртуа. И там с травмированным душевно мастером театрализованных революционных празднеств свершилось очередное перерождение, заставившее его покончить с политикой. На допросах он, естественно, признавал себя виновным лишь в наивности, заявляя, что его сбили с пути истинного злые и хитрые люди, чей деспотический характер он не сумел распознать. «Сердце мое было чисто, – говорил он, – только голова работала плохо». Да, он был членом Комитета общественной безопасности, потому что видел в этом свой патриотический долг, но прилагал все усилия к тому, чтобы спасти от гильотины невиновных – в том числе и некоторых художников, ныне обвиняющих его. Однако хорошим оратором он так и не стал и потому более красноречиво высказал свое оправдательное слово в виде еще одного автопортрета, на котором выглядел страдающим честным человеком.

Автопортрет. 1794. Холст, масло.

Лувр, Париж

Чувствуется, что художник писал расчетливо и вместе с тем инстинктивно. Он в смятении смотрит в зеркало. «Вы не можете судить меня более сурово, чем я сам виню себя», – говорит портрет. Его «упелянд» – популярное у якобинцев просторное одеяние с широким воротником – распахнут на груди, словно демонстрируя открытое сердце Давида, исполненное благих намерений. Честный взгляд на самого себя заставляет художника изобразить мясистую выпуклость на щеке и слегка перекошенный рот, но только слегка, чтобы это не выглядело как кривая двусмысленная ухмылка. Самое же удивительное в этом автопортрете 1794 года, что Давид словно поворачивает время вспять. На нем художник выглядит значительно моложе, чем на более раннем автопортрете, написанном в 1791 году. Некоторые историки искусства даже сомневались в правильности датировки картины. Но сомневались они зря. Просто, глядя в зеркало, художник силой желания преобразился в того человека, каким он был до террора, – более молодого и невинного, еще не прошедшего революционную перековку.

В молодости Давид добился успеха, утверждая, что цель искусства – служить обществу и проповедовать высокую мораль, теперь же он делает упор на независимости искусства. Глядя из окна своей темницы, он пишет абсолютно свободный от всякой политики маленький осенний пейзаж, тюремную пастораль «Вид Люксембургского сада» (1794). Считая, что он вновь стал просто художником, в первый и единственный раз Давид изображает себя с палитрой и кистью, которые сберегла для него многострадальная жена Шарлотта. Весной, когда Давид был на вершине власти и славы, между супругами, по всей вероятности, произошла размолвка по поводу его голосования за смерть короля и по вопросу о том, должно ли искусство быть средством политической пропаганды. Разыгравшуюся сцену можно было, наверное, сравнить с какой-нибудь картиной Давида из римской истории: введенная в заблуждение чувствительная мягкосердечная женщина, напрасно взывающая к суровому, фанатически верящему в свою непогрешимость республиканцу. Хорошо еще, что Давид не приговорил жену к смерти, а всего лишь развелся с ней, поскольку введенные революцией законы разрешали это. Детей разделили, как в «Горациях» и «Бруте», по признаку пола: Давид взял себе сыновей, дочерей оставил жене. Но теперь он вдруг вспомнил о радостях семейной жизни. Шарлотта с помощью друзей передала ему в тюрьму кисти и холсты и пыталась говорить с ним через зарешеченное окно. Получив хороший урок, Брут оттаял, как оно и следовало ожидать.

Мадам Эмили Серизиа и ее сын. 1795. Дерево, масло.

Лувр, Париж

Искусство оказалось успешным защитником в суде. Дважды заключенный в тюрьму и дважды выпущенный из нее, Давид в конце концов избежал наказания, которому он подвергал других. Картины, написанные им в 1795 году, свидетельствуют, каждая по-своему, о том, что он внезапно признал приоритет человеческих чувств над политическими соображениями, живописи над идеологией, семейных уз над общественным долгом. Портреты свояченицы и ее мужа, мадам и месье Серизиа, в имении которых он восстанавливал душевное равновесие после перенесенных потрясений, проникнуты теплыми родственными чувствами. Месье Серизиа одет в костюм для верховой езды, непременная дань республиканским символам отдана лишь в виде скромной кокарды, едва заметной на элегантной шляпе. Розовощекая мадам Эмили Серизиа держит букет диких цветов, рядом с ней ее румяный малыш.

Все связи, разорванные в «Горациях» и «Бруте» между мужчинами и женщинами, родителями и детьми, были покаянно восстановлены. Родственные отношения возобладали над гражданскими чувствами. Идея очередного гигантского полотна на историческую тему, «Сабинянки останавливают бой римлян с сабинами», выставленного для публичного обозрения за плату, прямо противоположна тому, о чем говорили трагические римские картины. Героинями новой работы являются матери-сабинянки, вклинившиеся в ряды сражающихся римлян и сабинов. Они выставляют своих голеньких детей, зачатых от римлян – поневоле или же нет, – прямо в центр боя. Ангельские личики и пухленькие зады в одном ряду с обнаженной грудью матерей образуют заслон взаимной ярости двух групп мужчин – и на этот раз побеждают. Две сестры, позировавшие Давиду для образов главных героинь, перепугали художника, когда без всякой просьбы с его стороны стали вдруг раздеваться, чтобы показать ему, что у них есть чем остановить военные действия. И они были правы. Наверное, впервые красавица одержала верх над чудовищем. Еще долго после этого красавицы не сходили с полотен Давида.