Сам Давид и его талант теперь безраздельно принадлежали Республике. Он был загружен важной работой. Некоторые заблудшие души еще не избавились от тяги к старым монархическим и церковным ритуалам, и художник должен был предложить людям зрелища и образы, которые пробудили бы в них преданность новой власти. Он уже имел представление о том, как живопись может служить проявлению верноподданических чувств. Революционные солдаты, дети в школах и все прочие клялись в верности делу революции, поднимая руку в древнеримском салюте, как его Горации. Короткая стрижка без всяких следов пудры, продемонстрированная его Брутом (и скопированная с римского бюста, имевшегося у художника дома), официально санкционировалась как патриотическая мужская прическа (невзирая на неискоренимую приверженность Робеспьера к напудренному и украшенному лентами парику). Давиду приходилось устраивать политические шоу еще до создания Республики – так, он организовал перенос тела Вольтера из церкви в недавно достроенный Пантеон героев. А зимой 1793 года нож убийцы поставил перед ним новую ответственную задачу.

Один из самых ярых якобинцев, Мишель Лепелетье, настойчиво требовавший казни короля, был убит в кафе Пале-Рояля бывшим гвардейским офицером. Он был избран жертвой, несомненно, по той причине, что, будучи по происхождению аристократом, не только отрекся от своей касты, но и неотступно преследовал ее представителей. Лепелетье немедленно стал первым республиканским святым мучеником, который узрел свет и избавился от пережитков «феодального эгоизма» (одно из излюбленных выражений того времени) ради безупречной жизни честного гражданина.

На Давида была возложена миссия публичной канонизации Лепелетье. Он должен был забальзамировать тело и уложить его, придав ему республиканскую позу, чтобы толпы могли благоговейно пройти цепочкой мимо него. А затем это событие – как и само тело – надо было увековечить на большом полотне, вселяющем в людей революционный дух и одновременно предостерегающем, а затем распространить его массовым тиражом в виде гравюр. Давид специализировался на изображении смертного ложа начиная со «Смерти Сенеки». Теперь у него появился шанс развернуться вовсю. Лепелетье, который был, как показывает его прижизненный портрет, одним из самых безобразных внешне якобинцев, с огромным крючковатым носом и выпученными глазами, превратился, естественно, в эталон классической красоты. Согласно неоклассической философии, которой придерживался Давид, искусство должно исправлять случайные промашки природы и заменять их идеальными формами. И тогда внутренняя красота Лепелетье – его мужество, его добродетели – преобразует его черты в облик республиканского героя. Заколотому и растерзанному телу погибшего был придан более или менее приличный вид (смертельную рану, однако, выставили на всеобщее обозрение), после чего его отвезли на Вандомскую площадь и уложили на пьедестал, где прежде стояла конная статуя Людовика XIV. Давиду сразу полюбилась его новая должность шоумена-наставника в Единой и Неделимой Республике. В картину «Убитый Лепелетье» он находчиво добавил выразительный штрих: острый дамоклов меч, в прямом смысле подвешенный на нитке над распростертым телом Великого Мученика.

VIII

Давид жил теперь в мире, поделенном на героев и злодеев (в определенном смысле он всегда жил в нем). Но дело в том, что во время революции (и в особенности такой, как эта) очень трудно понять, кто есть кто. В темницах (и в повозках для осужденных на казнь) было полно людей, которые еще вчера являлись безупречными патриотами, а сегодня оказались предателями. Давида смущало то, что многие из самых гнусных двуличных депутатов выступали в его «Клятве в зале для игры в мяч» как герои. К ним относились, например, Байи и Барнав, кончившие свою жизнь на гильотине. Только Робеспьера и Марата вроде бы не в чем было упрекнуть; последнего художник изобразил на эскизе к картине усердно записывающим речи на галерее.

После казни короля разразилась тотальная война за власть как в самом Конвенте, так и в тех регионах страны, где установленный якобинцами порядок воспринимали лишь как фанатичное стремление к диктатуре, поддерживаемой карательными действиями. Робеспьер и его сподвижники говорили, что предпринимаемые ими меры (например, оттягивание принятия конституции) объясняются чрезвычайным положением, оппозиция же считала, что это расчетливая политика новой тирании. К лету 1793 года почти половина департаментов Франции была охвачена вооруженными восстаниями и мятежами против якобинского парижского режима. Депутаты Конвента, голосовавшие за помилование короля, теперь были вынуждены бороться с якобинцами за республиканские идеалы. Лидеры оппозиции в Конвенте были в большинстве своем выходцами из Жиронды, департамента, центром которого был Бордо, и назывались поэтому жирондистами. Но они выступали за децентрализованную власть, предоставление автономии провинциям, а Давид был парижанином с ног до головы.

Они нанесли первый (и последний) упреждающий удар, избрав мишенью самого ненавистного и опасного для них человека, Марата. Он тоже стал депутатом и ради безопасности Республики постоянно требовал приносить в жертву те или иные (в основном, жирондистские) головы. Но их атака бумерангом ударила по ним самим. Марат был арестован и подвергнут суду, во время которого выставил себя «мучеником», страдающим за свободу прессы, жертвой предателей, «шарлатанов» и (разумеется) «эгоистов», пытающихся заткнуть рот журналисту, раскрывающему их преступные замыслы. Он был оправдан и вместе с другими якобинцами, включая Давида, с которым Марат подружился, постарался извлечь максимум пользы из своей победы, устроив помпезный спектакль в Клубе Кордельеров с возложением венка из роз на его голову. Два месяца спустя он сумел более основательно отомстить своим неопытным обвинителям. Произошел трехдневный государственный переворот, во время которого целая армия воинствующих граждан из пригородов Парижа направила стволы пушек на здание Собрания, и в результате жирондисты вместе с другими «умеренными» были изгнаны из Конвента. Вместо конституционного правления во Франции установилось «революционное правление» с особыми трибуналами, наделенными властью производить аресты, допрашивать подозреваемых, выслушивать обвинителей и выносить приговоры. Выступления адвокатов с защитой обвиняемых не предусматривались. Враги Республики как внутри страны, так и за ее пределами не могли рассчитывать на пощаду. Гильотина работала с возрастающей скоростью. Пребывающий в эйфории и недостижимый для врагов Марат продолжал повышать ставку в кровавой игре, говоря, что для обеспечения полной безопасности Родины необходимо снять не сотни, а тысячи голов.

Некоторые видели в этом серьезную угрозу. Шарлотта Корде дʼАрмон из мелкопоместной дворянской семьи, жившей в городе Кан в Нормандии, была умной образованной девушкой, воспитанной на трагедиях своего предка Пьера Корнеля, герои которых совершали мучительные акты самопожертвования ради высокой цели. Она даже собиралась написать драму в таком же духе. Подобно очень многим французам, ненавидевшим якобинцев, Шарлотта причисляла себя к республиканцам, но считала, что Робеспьер и его сторонники не столько отстаивают республиканские свободы, сколько подавляют их. Она горячо поддерживала позицию канского муниципалитета, осудившего стремление «утопающих в крови и золоте» парижских якобинцев подчинить своей диктатуре французские провинции. А когда в Кане гильотинировали священника, соборовавшего ее мать, как «упрямца», не пожелавшего принести присягу Республике, Шарлотта была потрясена до глубины души. Последней каплей, по-видимому, послужил арест и заключение в тюрьму Консьержери жирондистов. С одним из них, красивым и обаятельным Шарлем Барбару, она встречалась во время его приезда в Кан. Неизбежная казнь жирондистов стала для Шарлотты личной трагедией. К тому же она слышала своими ушами призывы местных политиков расправиться с этим чудовищем Маратом, испытывавшим омерзительную ненасытную жажду крови. «Для спасения Республики надо уничтожить Марата», – говорили они. И Шарлотта прониклась убеждением, что это ее патриотический долг.