Х

По прошествии двух с лишним веков трудно представить, что значила эта картина для французов на втором году Республики, – и не в последнюю очередь потому, что при всей своей сенсационности культ Марата длился не очень долго. Ныне картина упрятана в плохо освещенном углу современной пристройки Королевского музея изящных искусств в Брюсселе. Будоражащая живописность священной бледности Марата и зеленого сукна, покрывающего ванну, а также несравненная реалистичность кровавой воды блекнут в безжалостной полумгле, так что рассыпа́вшиеся картине комплименты, восхвалявшие ее магию и способность околдовывать зрителя, теперь кажутся сомнительными. Но стоило телевизионным софитам озарить полотно холодным светом, как величественный монстр словно прорычал из своего темного убежища и предстал во всей своей гипнотической силе. И это не риторическая фигура. Картина издает какое-то неземное гудение, а густые мазки, кажется, вибрируют, и, если достаточно долго не отводить от них взгляда, призрак зарезанного святого начинает раскачиваться, вылезает из ограничивающей его рамы и плавает в воздухе. Вы скажете, это безумие? Безусловно. Но почему бы вам не сесть в поезд «Евростар» и не проверить самим?

Какая-то межпланетная аура этой треклятой картины захватывает тебя, и необходимо немалое волевое усилие, чтобы стряхнуть колдовство, ущипнуть себя и проговорить несколько раз: «Этого не может быть… Этого не может быть…» Разумеется, не может. Это просто преображение параноика, для которого не было большей радости, чем разоблачить и затащить на эшафот не только явных предателей, но и всех несчастных, которые остались от старого режима и, как ему казалось, преследовали его лично и притесняли Францию, – старых придворных с трясущимися щеками, изнуренных бывших фавориток Людовика XV, художников, которые совершили ошибку, служа двору и дворянству, и, в отличие от Давида, не сумели вовремя эту ошибку осознать; адвокатов, гвардейских офицеров, аббатов, монахинь, моряков, актеров и бесчисленных обывателей, по неосторожности провозгласивших в таверне тост в честь короля, а также бродяг, проституток, цветочниц, сапожников, могильщиков, конюхов, грумов – всех и вся, чьим единственным преступлением было происхождение, неучастие в революционных действиях, пассивность, чувство самосохранения, изменническая неспособность понять, что жизнь – это политика.

Давид написал картину за три месяца – удивительно короткий срок для произведения столь феноменальных достоинств, особенно если учесть, что художник параллельно с этим планировал и организовывал грандиозные трескучие революционные празднества, призванные заменить церковные обряды. 14 октября картина была выставлена на обозрение во дворе Лувра (в котором у Давида была своя мастерская, как и при бывшем короле). Два дня спустя Марию-Антуанетту провезли по рю де Риволи к месту казни. Повозка проезжала мимо домов с балконами, откуда женщины плевали бывшей королеве на голову. Она не обращала на это внимания. Наблюдая за ее проездом, Давид сделал мгновенный набросок женщины, которая в большей степени, чем ее муж, стала в глазах публики олицетворением всех пороков монархии: расточительности, потакания своим прихотям, спесивости, похоти. Революционная пропаганда описывала Марию-Антуанетту как злобную ненасытную Мессалину, полупроститутку и полугарпию; прокурор во время суда над нею утверждал, что она учила своего маленького сына причинять вред своему организму, чтобы ослабить его и не подвергаться республиканскому перевоспитанию. Давид умел рисовать карикатуры – он изображал в сатирическом ключе англичан и их короля Георга III, – но сделанный им в это утро набросок не был шаржированным, он был одновременно и лучше и хуже, чем карикатура. Это было полной противоположностью канонизации Марата, холодным и бесстрастным изображением изможденной развалины, в которую превратилась бывшая красавица. В рисунке проглядывает злорадство, но он также отдает Марии-Антуанетте должное, показывая, с каким достоинством и вызовом она держится.

Представляя «Смерть Марата» в Конвенте месяц спустя, Давид, презрев свое заикание, произнес речь. «Все граждане, весь народ мечтает снова увидеть своего верного друга. „Давид, – кричат люди, – возьми кисть, отомсти за нашего друга, за Марата!“ Я услыхал глас народа. Я подчинился ему». Речь была встречена восторженными аплодисментами, картину повесили напротив портрета Лепелетье. Постановили отпечатать тысячу репродукций для всех департаментов Франции, а останки Марата, по предложению Давида, захоронить в Пантеоне рядом с могилой Вольтера.

Людовик XVI показывает конституцию своему сыну, дофину (эскиз). 1792. Карандаш.

Лувр, Париж

Королева Мария-Антуанетта в пути на казнь. 1793. Бумага, перо, тушь.

Национальная библиотека, Париж

К этому моменту революция превратилась в военную диктатуру. Робеспьер заявлял, что в связи с убийством Марата и необходимостью подавлять мятежи в южных и западных провинциях надо установить во Франции не конституционное, а «революционное» правление. Иначе говоря, защита свободы требовала создания военно-полицейского государства. Республиканская конституция, в соответствии с которой действовал Конвент, была отменена «до наступления мира». Страной правил исполнительный Комитет общественного спасения, установивший драконовские порядки и присвоивший такие неограниченные права реквизировать собственность, проводить мобилизацию и карать, какие и не снились монархам. «Закон о подозрительных» лишал людей, представших перед Революционным трибуналом, права на какую-либо защиту. Расследовал их дела и выносил свое суждение Комитет общественной безопасности. Жак Луи Давид был членом этого комитета.

Многие из его знакомых по прежней жизни – супруги Лавуазье, художник Юбер Робер, Барнав и другие – предстали перед комитетом и были осуждены. Робер (который выступил впоследствии с обвинениями против Давида после его падения и специализировался на изображении руин, в том числе сносившейся Бастилии), оказавшись в тюрьме, сделал ряд очень красивых меланхолических набросков, описывавших жизнь за решеткой. Но у Давида, ставшего одним из ближайших помощников самого Робеспьера и фактически комиссаром по культуре перерождающейся Франции, были теперь более важные дела, нежели занятия живописью. Правда, он создал еще один назидательный образ мученика – портрет тринадцатилетнего Жозефа Бара́, убитого роялистами во время Вандейского мятежа. Когда мятежники приказали мальчику отдать им лошадей, Бара крикнул в ответ: «Хрена вам, а не лошадей, долбаные ублюдки!» – но Робеспьер с Давидом отредактировали это высказывание, перефразировав его как «Да здравствует Республика!». Давид внес также живописно-редакторские поправки, изобразив Бара в виде юной обнаженной фигуры непонятного пола, устремленной, подобно Марату, куда-то в вечность.

Теперь в задачу Давида входило придать надлежащую форму всей жизни республиканцев, от колыбели до могилы. Он создал inter alia[11] костюмы для республиканских судей и законодателей, исполинскую статую Геракла, олицетворяющую французский народ, и занавес оперного театра, изобразив на нем того же Геракла на колеснице, за которой шествуют разнообразные мученики, включая Марата. Кроме того, он организовал четыре всенародных праздника. Для праздника Единства он создал четыре скульптурные группы. Одна из них находилась на месте Бастилии и включала «Фонтан возрождения» в виде фигуры египтянки, из чьих пышных грудей бил фонтан чистого молока свободы. Самым помпезным был праздник Верховного Существа, во время которого Робеспьер поджигал картонную фигуру «Атеизма», и, когда она сгорала, взорам открывалась статуя «Разума». На Марсовом поле, в том месте, где сейчас стоит Эйфелева башня, двести тысяч зрителей наблюдали за тем, как Робеспьер поднимается на сооруженную Давидом «Гору» под пение сводных хоров девственниц. Копии «Смерти Марата» между тем распространялись в покоренных провинциях Франции. Горячие сторонники республики давали имя Марата своим детям, города переименовывались в честь погибшего Друга Народа.