За стенами Нового города, на Мшанской улице, тянувшейся вдоль высокого берега Волги к Спас-Подвязному мужскому монастырю, располагались торговые ряды с бесчисленными лавками, амбарами, харчевными избушками и даже просто торговыми скамейками, шалашами и палатками. Во всех этих заведениях шел беспрестанный торг разнообразной снедью, изделиями ремесла и многочисленных промыслов, то есть всем, чем издавна славилась Кострома.

Торговали здесь в сырейных, сапожных и рукавишных рядах лучшими в России кожами. Кожи были красные и белые, бараны зеленые, козлы черные. Сапоги, башмаки, поршни, рукавицы-верхницы – все отменной работы. А каким мылом торговали в мыльном ряду! Не было на свете лучшего товара! Получалось оно таким, потому что делалось не из говяжьего сала, как в соседнем Ярославле, а из настоящей тюленьей ворвани с конопляным и льняным маслом. Оттого и стоило дороже ярославского «белого». Так что торговали косяк мыла весом в пуд по цене в 45 копеек. А иное бурое и твердое так и за 60 могли продать. И ведь охотно покупали, несмотря на заоблачную цену.

В кузнечных рядах сидели замочники, гвоздочники, ножевники, скобочники, подковники, лемешники и даже один бронник, который делал кольчуги и панцири. Товар у них был самый разнообразный на любой, даже самый взыскательный вкус.

А в съестных рядах торговали масленники и мясники, хлебники с калашниками и квасниками, рыбные ловцы и сусленики, порожники, блинники и огородники. От обилия еды кружилась голова. Одного только костромского сала за год съедали больше тысячи пудов, а уж коровьего масла и не считал никто.

Мшанский торжок на неделе седмицы шумел и голосил на все лады. Толпа праздношатающейся публики с утра заполонила все торговые ряды не столько для того, чтобы купить что-то для семейной нужды, сколько для того, чтобы встретиться с друзьями, узнать последние новости, посплетничать. На других посмотреть да себя показать. Мужчины и женщины в красивых, праздничных одеждах степенно прохаживались среди торгового изобилия, неспешно примеряли на себя, трогали, мяли в руках, пробовали на зуб и со знанием дела торговались до хрипоты за вещь, которую завтра, возможно, уберут в сундук и не вспомнят больше никогда.

Над торговыми рядами неслась задорная музыка, заставлявшая людей невольно приплясывать на месте. Вездесущие и всезнающие дети первыми сообразили, что случилось, и, шустро пробравшись сквозь толпу взрослых, понеслись на торговую площадь с криками:

– Скоморохи! Скоморохи пришли…

А на площади музыканты в забавных одеждах били в бубны, дудели в рожки, играли на гудках и давили меха козлиных волынок. Отчаянно, по-ухарски отплясывали они и пели глумливо-потешные частушки довольно откровенного содержания, завлекая народ к себе. Народ охотно собирался вокруг, образуя большой живой круг, тягучий подвижный и меняющийся, как Волга, несущая свои воды мимо этого, несмотря на свое языческое имя, хранимого Богом и обласканного царями города.

Скоморошья артель Чоботка разбрелась по площади, развлекая толпу с восторгом им внимающую. Здесь у каждого были свое место и своя забава. В одном конце, прямо напротив церкви Василия Кесарийского, косматый скоморох, больше похожий на лешего, водил на сыромятных ремешках сразу двух молодых медведей. Косолапые артисты, окруженные плотной толпой шумной детворы, с явным удовольствием выполняли для юных зрителей ряд несложных движений, показывая, как баба платок завязывала, как мужик портки надевал да как зятя теща угощала. Эти незатейливые подражания вызывали особое веселье среди ярмарочной публики.

Рядом здоровяк в потешном колпаке с бубенчиками беззаботно крутил в руках ствол дерева, только что с трудом принесенный четырьмя взрослыми мужиками. Тут же валялась чугунная гиря весом в полберковца, которой он по желанию мог окрестить любого любопытствующего. Около этого красавца толпились в основном молодухи и девицы на выданье, не отводящие от него своих томных взглядов с паволокой.

На другом конце большого круга гуртовались в основном молодые парни и взрослые мужики. Там артельный механоша Данила, скинув на землю свой армячок, предлагал всем желающим развлечься с ним по-взрослому «сцеплялкой-совалкой». Всем тем, кто сможет хотя бы повалить его на землю, он обещал выдать серебряный ефимок. Желающих нашлось много. Но, кроме разбитых носов, подбитых глаз и отбитых окороков, никому не удавалось даже толком прикоснуться к неуловимому бойцу. Нападали по одному и скопом, но, двигаясь с кошачьей грацией, Данила делал с ними все, что хотел, вызывая у поверженных противников чувство жгучего стыда пополам с боязливым уважением. Со стороны было очевидно, что серебряному ефимку механоши сегодня вряд ли суждено было поменять мошну.

Под нежные звуки флейты и домры «факиры» показывали фокусы, гимнасты, рискуя свернуть себе шею, ходили по канатам, крутили колесо и прыгали через голову на высоких ходулях, заставляя людей охать и ахать от ужаса и восхищения. А по рядам сами по себе ходили дрессированные медведи и собирали со зрителей деньги в большие бубны.

Неожиданно народ на площади стал суетиться, оглядываться назад и низко кланяться в землю. Никто сразу не заметил, как со стороны Ипатьевского монастыря по Мшанской к торжищу подъехал возок царя в сопровождении полусотни сокольников и пеших стрельцов. Представление было прервано. Но царь, вдоволь посмеявшись над медведем с подносом, которого стрельцы пытались отогнать от возка бердышами, быстрым шагом сошел на землю и махнул рукой, предлагая скоморохам продолжить веселье. На площадке соборной церкви Федора Стратилата царские слуги быстро создали нечто вроде невысокой кафедры. Водрузили на нее походное кресло и разостлали ковровую дорожку, вдоль которой поставили лавки для дюжины вельмож из сопровождения государя.

– Ну, скоморохи, чем порадуете? – спросил Михаил, садясь в кресло.

Из группы скоморохов, собравшихся вместе, вышел Чоботок и с поклоном ответил:

– Не обессудь, государь. Люди мы простые и представления наши для народа подлого звания, придворным тонкостям не обученного. Как бы не оскорбили слух твой шутки наши незатейливые?

– Продолжайте, – небрежно отмахнулся царь. – Если народу весело, значит, и нам по нраву будет. А кому не угодите, те могут и не смотреть.

– Твое слово, государь!

Чоботок с поклоном отступил в сторону, уступая место скомороху в остроносых красных чунях и широких полосатых портках, выше которых он был закрыт черной матерчатой ширмой, расширяющейся кверху, в виде воронки. Неожиданно из-за ширмы выскочило тряпочное создание, вызвавшее бурю восторга у всех присутствующих, особенно у детей и молодого царя, обожавшего всякого рода вертепы и балаганы. Главное, чтобы было смешно и немножко грустно, но грустно так, чтобы не очень расстраиваться. А кто мог такое сотворить, как не Петрушка? Носатый, драчливый, озорной и крикливый балагур. Один его хрипло-писклявый голос заставил царя смеяться и хлопать в ладоши вместе с простым народом, собравшимся на площади, раньше, чем на сцене началось хоть какое-то действие. Чопорные бояре, наблюдая за весельем царя, проявляли при этом больше сдержанности в отношении «пошлой» забавы, но сказать что-либо вопреки желанию государя желающих как-то не нашлось. Скоморох за ширмой между тем, посмешив народ шутками-прибаутками, начал свое представление. На сцене разыгрывалась самая настоящая трагедия, остро переживаемая благодарными зрителями, не избалованными шекспировскими страстями от бродячих лицедеев, на большую часть которых по ночам смотреть – испугаешься. А глядели они во все глаза, открыв удивленно рты, как в невесту Петрухи, раскрасавицу Варюшку, влюбился злой лекарь. И так она ему глянулась да на сердце упала, что решил он отравить своего соперника, а после сего лиходейства попытался овладеть несчастной Варюшкой. Народ, глядя на то, что происходило на сцене, глухо роптал и охал, сопереживая кукольным героям, а иные из особо остро переживающих несправедливость огольцов сопливого возраста даже приготовили свои рогатки. Но, слава богу, в самый последний момент на помощь девушке пришел неунывающий Петрушка, который только притворялся мертвым. Вдвоем они победили злодея, а Петруха для вящей убедительности торжества добра над злом отрубил саблей голову супостату.