– Правильно я излагаю, Авдотья Петровна? Поправь, ежели что не так, – с улыбкой обратился Феона к стоящей, открыв рот от изумления, Морозовой. Та сглотнула сухой комок в горле и растерянно пролепетала:

– Истинно так! Только я не понимаю откуда? Мы ведь вдвоем были. Меланья тогда Глебу помогла, но предупредила, что дело еще не сделано и тайный враг станет явным, когда узрит, что планы его нарушены. Дала она зелье сильное со словами, что два дня, пока из тела яд выходит, будет Глеб ни жив ни мертв, а потом уснет так крепко, что никто не сможет отличить сон от смерти. А мне дала пузырек с мазью и сказала: возьми Донюшка, разбудишь мужа, когда опасность минует. Намажешь лицо и руки, он и очнется. Только спящему воздух нужен, иначе задохнется по-настоящему и никто его уже не добудится.

Авдотья достала из широкого рукава опашня маленькую баночку из синего стекла, плотно закрытую свинцовой пробкой, и передала царю. Михаил повертел ее в руках, открыл пробку, понюхал и, поморщившись от резкого запаха мази, вернул склянку обратно.

– Удивительная история, – произнес он, теребя хилую бороденку. – Никогда такого не слыхивал!

– Государь… – завыл Салтыков возмущенно, но Михаил быстро остудил его пыл ледяным взглядом своих водянистых на выкате глаз. Несмотря на простоватое лицо и тихость нрава, пристальный взгляд Михаила иногда пугал царедворцев до дрожи в коленях.

– Погодь голосить, боярин. Не твоя теперь очередь. Придет время, все скажешь.

Михаил обвел тяжелым взглядом притихших бояр и обратился к Феоне, скромно ожидавшему позволения закончить свой рассказ:

– Извиняй, Григорий Федорович, прервали тебя. Так что там дальше?

– Дальше, государь, все было плохо, – продолжил свой рассказ Феона. – Женщины попытались увезти Глеба в безопасное место, но Борис Салтыков не позволил этого сделать, затеяв шутовское следствие. Меланья, не выдержав пыток, умерла на дыбе. Меня обвинили в крамоле и попытались убить. Авдотья, точно зная, кто тот самый коварный враг, ничего не могла сделать, потому что слуги Салтыкова не спускали с нее глаз ни днем, ни ночью. Самым главным в тот момент стало простое умение хранить тайну и дать Глебу возможность дышать, поэтому я оставил при стольнике своего человека, который стал на время моими глазами и руками…

– Спаси Христос, отче! – воскликнула Авдотья, глядя на монаха восхищенными глазами. – Теперь все понятно, а я голову ломала, откуда, как? Все так и было, царь-батюшка! Слово в слово!

Молодая женщина в порыве нахлынувших чувств бросилась целовать Феоне руки, а когда тот, мягко отстранив, не позволил ей этого делать, упала перед царем на колени, молитвенно сложив перед собой руки.

– Государь, правосудия прошу!

В этот момент подбежавший Борис Салтыков довольно грубо оттолкнул Авдотью от царя и сам грохнулся перед ним на колени, трубя, как таежный марал:

– Государь, как можно верить наветам крамольника и сумасшедшей. Я верой и правдой служил тебе столько лет…

Договорить он не успел. Рассвирепевшая Авдотья, шипя от ненависти, вцепилась в роскошную бороду боярина и стала драть ее безжалостно, причитая под вопли Бориса:

– Ты, боярин, и есть первый крамольник! Кто Петрушу моего царем сделать обещал, кто венцом царским похвалялся?

Как ни шумно было подле царя в тот момент, а при последних словах женщины он напрягся и буквально замер на месте.

– Так что там, говоришь, обещал тебе боярин?

Отец Феона удрученно закрыл глаза и издал тихий стон, после чего резко схватил Авдотью, оттащил ее от воющего над остатками своей бороды Салтыкова и, прижав к груди, тихо прошептал на ухо:

– Молчи… молчи, дуреха, если жизнь сына тебе дорога. Ни слова об обещаниях Салтыкова! Поняла?

Пришедшая в себя Авдотья, по-детски всхлипывая, закивала головой. Михаил, нетерпеливо ерзая на лавке, повторил вопрос, пристально глядя в глаза Авдотье.

– Ну, чего он тебе обещал-то?

– Горы золотые обещал, – запальчиво ответила Морозова. – Говорил выше цариц сяду. Замуж при живом муже звал, а потом насильничать вздумал да силенок не хватило.

– Врет она, стерва! – размазывая кровь по лицу скулил Салтыков. – Не верь ей, государь.

– А про сына что сказывал? – нахмурился Михаил.

– Вот тебе крест, государь, ничего не сказывал, – поспешно ответила Авдотья, истово перекрестившись на икону Богородицы.

Михаил, скривившись, разочарованно отвернулся от Авдотьи и бросил строгий взгляд на Салтыкова.

– Ладно, что скажешь, Борис Михайлович? Обвинения против тебя серьезные.

Салтыков в очередной раз изменился. Лицо его стало печальным, плечи опустились, точно навалилась на него вдруг тяжесть всех грехов этого несовершенного мира.

– Теперь вижу, государь, обманули меня, обвели вокруг пальца слуги лукавые. Обманом втерлись в доверие и злоумышляли за спиной моей. Я же, государь, только помочь пытался. Ничего плохого от меня люди не видели, окромя хорошего. Это Никитка Рындин, сука ползучая, с дружками своими воду мутил…

Царь с улыбкой посмотрел на лукавого царедворца и иронично спросил:

– Какой Рындин? Не тот ли, кого Образцов иноземным лазутчиком Маржаретом называет?

Салтыков изобразил на лице искреннее изумление.

– Того не ведаю, государь. С Маржаретом и раньше знаком не был и теперь не знаю, о ком речь.

– Брешешь ты, боярин, – гневно вскрикнула Авдотья, толкнув Салтыкова в грудь. – Я все слышала! Я молчать не стану…

– Собака брешет, – огрызнулся Салтыков, на всякий случай отходя в сторону от разъяренной бабы.

Неожиданно из толпы царедворцев раздался громкий голос с характерным иностранным акцентом:

– Ваше величество, дозвольте слово сказать!

Михаил близоруко оглядел толпу ближних людей, собравшихся в церкви, и удивленно произнес:

– Иван Ульянович? А ты каким духом здесь очутился?

Английский посланник Джон Уильям Меррик, называемый русскими, на дух не переносящими иноземные имена, Иваном Ульяновичем, вышел из толпы вельмож и тут же стал совершать замысловатые па церемониальных поклонов, старательно подметая пол пышным страусиным плюмажем широкополой шляпы. Его секретарь Ричард Свифт, шедший немного позади, совершал все те же нелепые, с точки зрения наблюдавших за ними бояр, прыжки и ужимки, что и его начальник, но с гораздо меньшим мастерством, поскольку еще нес на вытянутых руках большую бумажную коробку, покрытую платком из красной тафты.

– Ну, говори, коль есть что, – не выдержал царь, когда наконец поклоны закончились.

– Ваше величество, – воскликнул Меррик, льстиво улыбаясь, – услышав, о чем здесь спорят эти джентльмены, я не смог оставаться в стороне и решил внести немного ясности в события. В Европе все знают, какие исключительные и глубокие чувства мы, англичане, питаем к Державе вашей. Я бы назвал это чувство любовью, если бы не боялся высокопарных слов. Поверьте старому Джону, государь, англичане – самые верные и преданные друзья. Вот доказательство того, что спокойствие и мир в Русском государстве для нас важнее общественного мнения на Западе. Мистер Свифт, будьте любезны…