Скоро толпа за столом начинает редеть. Гости подходят попрощаться с именинником. С шуточным недовольством он просит их остаться, но после долгих уговоров они всё-таки уходят. Те, кто остаётся, пересаживаются на освободившиеся места ближе к Профессору. Он посмеивается, рассказывает какие-то увлекательные истории с актёрским мастерством, хватаясь то за бутылку, то за вилку, разыгрывает сценки из своей профессорской жизни.

Теперь всё, что я видела, слышала или вспоминала, усиливало нарастающий во мне панический страх. Я ускользаю в туалет, отчасти по надобности, отчасти чтобы побыть в одиночестве, перевести дух и хоть как-то привести мысли в порядок. Я часто так делаю на вечеринках. Отчасти это помогает. В туалете я смотрю в зеркало на свои раскрасневшиеся от вина щёки, понимаю, что не знаю, что делать дальше – уйти или дождаться конца вечера, чтобы поехать в Подколокло вместе с Профессором и показать ему свой подарок? Уверена, уйди я сейчас, этого никто бы не заметил и для меня всё обернулось бы наиболее благополучным образом, но я не осмеливаюсь попрощаться, поэтому решаю действовать по обстоятельствам, что бы это ни значило.

Вернувшись на своё место, я присоединяюсь к разговору соседок, одна из которых рассказывает про то, как три месяца жила в Италии, как местным мужчинам нравятся блондинки, как они, не давая ей прохода, кричали вслед «Бэлла». Мне отчаянно хотелось ещё выпить, ещё немного, только чтобы пережить этот вечер. Мы рассеянно внимаем рассказу девушки из Италии, которая продолжает говорить о приключениях в палаццо Питти с её бойфрендом-итальянцем. Гул голосов становится тише. Вечеринка явно близится к завершению. На другом конце стола сидит Профессор, трое его собеседников из числа выпускников и журналист. Я больше не боюсь, что появится волчица – эта угроза кажется теперь эфемерной и незначительной. Другой страх пронзает меня насквозь – теперь я боюсь, что он заметит моё опьянение. Я словно провалилась в страшный сон и не могла заставить себя проснуться. Я пододвинула к себе тарелку и поковырялась немного в куске подсохшего торта. Он оказался приторно-сладким, и пить захотелось ещё больше. Меня терзала страшная жажда.

Я смотрю в окно. Оно выходит на пустой двор. Снаружи идёт густой снег. Первый в этом году. Подсвеченный огнями гирлянд, он окутывает дом белой пеленой, но сквозь неё проступают и густятся необычной черноты тени. Я пытаюсь расфокусировать взгляд и вижу дикие земли, которые были здесь прежде, чем появились люди.

Профессор и вся его мужская компания встают и одеваются, собираясь уходить. По всей видимости, и мне здесь больше нечего делать. Я тоже встаю, проверяю, не оставил ли Профессор что-то из вещей, и, на ходу натягивая пальто, в дверях догоняю их. Мои соседки остаются за столом одни.

Мы выходим на тёмное крыльцо, озарённое светом из окон. Чуть покалывает мороз, в воздухе будто стоит дым. Снег лежит на нагих ветках деревьев. Небо по-прежнему полнится вихрем мягких хлопьев.

Мужчины стоят ко мне спиной, слишком поглощённые своим разговором, даже не замечают, как я подхожу. Они, негромко смеясь, наперебой прощаются с Профессором. Среди них и весёлый журналист, который, пожимая Профессору руку, что-то шепчет на ухо. Потом я ловлю на себе его любопытный взгляд. В конце концов они садятся каждый в своё такси и разъезжаются. Я остаюсь один на один с Профессором. Он вышагивает по крыльцу пьяный и обозлённый, вероятнее всего – на меня. Щёлкает зажигалкой. В одной руке у него зажжённая сигарета, в другой – бутылка шампанского, из которой он периодически отпивает. Я смотрю, как он пошатывается. Он чем-то озабочен. Ему плохо со мной, и я не знаю, что сделать, чтобы ему стало лучше. В натянутых между деревьями проводах пощёлкивает электричество. Огоньки тревожно мигают. Я вдыхаю сигаретный дым вместе с зимним воздухом. Подъезжает такси.

– Поехали, – говорит он напряжённо и щелчком отбрасывает сигарету.

Мы садимся – он на переднем сиденье, а я, как всегда, сзади.

– Ты пьяная, – тон его голоса становится обвиняющим.

– Вовсе нет, – отвечаю я, хотя да. Страх сводит живот.

– Я просил тебя только об одном – не напиваться. Неужели это так сложно?

– Но я не напивалась, – я, не отрываясь, смотрю на приборную доску, чтобы не заплакать.

– Это мой день рождения. Ты не можешь в мой день рождения выполнить одну мою просьбу?

– Родион Родионович, я трезвая. Я выпила совсем чуть-чуть, за компанию.

– Ты умудрилась испортить мне день рождения. Пришли мои друзья, я хотел хорошо провести время, а вместо этого смотрел, как ты напиваешься.

Снег сменился дождём. В пелене дождя скользят тёмные тени. Я ощущаю себя больной и вымотанной. Ничто не предвещало такого финала, хотя весь вечер был проникнут смутной тревогой, перемежаемой всплесками бурного веселья. Я до сих пор не понимаю, что сделала не так. Проклинаю себя за слабость. Я была такой всегда, сколько себя помнила – беспомощной и хронически неуверенной в себе.

– Родион Родионович, пожалуйста, я люблю вас.

Он делает несколько приличных глотков и, размахнувшись, бросает пустую бутылку в окно, как пират швыряет за борт бывшего, но ещё живого, с кляпом во рту, лоцмана. Стекло разбивается о тротуар и разлетается на тысячу осколков. Сцена тревожная, опустошающая, очень эффектная.

– Это худший день рождения в моей жизни! Поздравляю, это достижение для мелкой соплячки.

Я молчу. Всхлипываю. Он пристально смотрит сквозь лобовое стекло на дорогу.

– Пожалуйста, Родион Родионович, простите меня. Я сделала кое-что для вас, – я поднимаю юбку выше колен, открывая татуировку.

Он дёргается, словно я его ударила. Смотрит через плечо. Я жду, что он остынет. В ответ он хмурится.

– Наколка? Что там написано?

– Мастер-фломастер.

– Ты не слышишь, что я тебе говорю?

Мои губы шевелятся, но не издают ни звука.

– Это всё для тебя, не для меня. Мне наплевать на наколку.

– Простите.

– Как я устал! От тебя! Ото всех!

Он ничего больше не говорит. Машина останавливается возле светофора на перекрёстке, где встречались Покровский бульвар и улица Воронцово Поле. Впереди прогромыхал трамвай. В конце концов он говорит:

– Выметайся! Дальше сама.

Я нерешительно, умоляюще поглядывая на него, берусь за ручку двери. Поняв, что он не собирается меня останавливать, открываю дверь и выбираюсь наружу. Я иду, заплетаясь на слабых ногах, куда глаза глядят.

– Куда ты пошла? Не в ту сторону! – выкрикивает он из открытого окна, и машина под рокот шин уезжает.

Я чувствую одновременно и панику, и облегчение от того, что легко отделалась в этот раз и высадил-то он меня почти рядом с домом. Только