и приводить гостей, тем более мужчин. Более того, в комнате нельзя курить, а сейчас у меня в кровати лежит мужчина и, бог мой, – курит. Может быть, я накрою его одеялом и старушка ничего не заметит? План сомнительный, и я сразу его отметаю.

Я – Одиссей и должна быть хитрой, как Одиссей. Найти выход. О боги, пошлите мне знак! Жестокие боги безмолвны. Я – цыплёнок в коробке, трясусь не за себя, тем более не за него – за бабушку. Ненароком он мог затушить сигарету об упругие завитушки зашедшейся криком старушки. Чтобы не визжала. А что? К чему разводить цуцала-муцала?

Он вовсе не был жесток. Даже никогда не поднимал голос – ни на меня, когда мы были наедине, ни на студентов в Школе. Какими бы критическими ни были обстоятельства, он продолжал говорить спокойным рассудительным тоном. По крайней мере, я не видела, чтобы он выходил из себя. Он мог взглядом пригвоздить к земле и тихо спросить: «Есть тебе чем гордиться, коротышка?» Мой рост – один метр шестьдесят сантиметров, вес без одежды и на голодный желудок – 48 килограммов, я хожу на цыпочках, когда Мастер спит и бодрствует, и мне нечем гордиться, кроме того, что этот мужчина сейчас лежит у меня в постели.

Он не был зол и, в отличие от меня – мелкой пакостницы, воровки с детской внешностью, – извлекал из жизни удовольствие гораздо более полное и разнообразное. Напившись на вечеринке до состояния, когда приходилось зажмуривать один глаз, чтобы сфокусировать взгляд, я выглядывала оставленные без присмотра вещи и, заметив рядок винных бутылок, одиноко стоящих на подоконнике, выждала момент, чтобы умыкнуть одну. Но момент оказался неподходящий, и я была застигнута врасплох выросшей из-за спины хозяйкой бутылок. Она молча протянула руку, и мне пришлось, заливаясь краской, вернуть ей бутылку. Всё бы ничего, я бы стоически вынесла такое унижение, но на той вечеринке был Профессор, а хозяйка бутылок была его вздорной подругой, которая, как я подозревала, меня недолюбливала, и я представляла, как она, смеясь, рассказывает ему о произошедшем с его студенткой курьёзе. Пристыженная, я тихо ретировалась, так и не узнав, стало ли ему известно о моём преступлении.

В других домах с деревянным паркетом, по которому непременно, царапая когтями, носилась возбуждённая количеством людей рыжая корги, я находила пустую комнату, закрывала дверь и в темноте шарила в чужих личных вещах, искала какую-нибудь безделушку, которую могла незаметно сунуть в карман на память – изумрудный камешек, металлическую статуэтку, глянцевый тюбик помады.

В ванных я оставляла рытвины от ногтей на гладком розовом мыле и выливала в раковину цветные жидкости из стеклянных флаконов. И это не считая того, сколько еды я стащила, стоя на чужих кухнях возле чужих холодильников, пока некоторые из них не начинали предательски пищать. Я стыжусь себя, но не могу прекратить.

В супермаркетах я охапками крала жвачки и всякую мелочь, потому что это очень просто: подходишь к стеллажам возле кассы, хватаешь столько, сколько помещается в ладонь, и идёшь внутрь магазина, где, приспустив рукав, прячешь всё в карман, потом выходишь как ни в чём не бывало и идёшь в следующий магазин. Я творила и другие пакости – у отдела, где на развес продают сладости, я находила ячейки с конфетами, мягкими внутри – суфле «Птичье молоко», вафельные с кремовой начинкой, зефир в шоколадной глазури – запускала руку в море подвижных обёрток, ломала, сжимала и лопала, пока они не потеряют правильную твёрдую форму. Мне нравилось ощущение мягкой раздробленной каши в ладони, сладостный звук, с которым трещит сломанная вафля. Представьте, что все рафаэлки в коробке, которую вы дарите девушке на свидании или любимой учительнице на встрече выпускников, раздавлены. Здорово, правда? Я крошила печенья, хотя это было труднее, я отламывала ножки у шоколадных грибов, оставляла круглые сладострастные лунки от пальцев в зефире. Я могла долго так забавляться, не вызывая подозрений, пока кто-нибудь из покупателей с тележкой не начинал выжидающе толкаться возле моего отдела.

Я сижу на полу и не делаю ничего, просто смотрю на часы. Ощущение опасности растёт буквально на глазах. Из головы никак не идёт, что дверь может быть открыта. Снова проверив замок, робко сажусь на краешек кровати.

– Родион Родионович, пожалуйста, пойдёмте… я куплю вам мороженое? – я наклоняюсь к свёртку, где предположительно располагается его ухо.

Раздаётся булькающий звук:

– Эым? – Из-под одеяла выглядывает один глаз и пронзает меня, как острая стрелка часов, которые до двенадцати дня идут угрожающе быстро, а потом замедляются.

Первое «эым» следовало воспринимать как кантианский императив и доложить ситуацию – план досуга, предоставить список развлечений на предстоящий день, а он подумает, проводить ли его со мной или в другом, более привлекательном месте. Второе «эым» означает, что расчехляться он не собирается. Нет, верблюд не сдвинется с места – просто превратит долгие часы в медленную каторгу.

– Мороженое… – протяжно произносит он, и из-под одеяла вылезает одна рука, обхватывает меня за шею и валит на кровать. Удерживая ногой в горизонтальном положении, стискивает и елозит руками по моему, оказавшемуся в плену, тельцу.

– Я бы не отказался от мороженого, – в конце концов говорит он и энергично толкает меня коленкой под ягодицы, – сходи-ка принеси. Schneller! Schneller![31]

И тут комната вдруг поплыла, как пятно разлитого кофе по скатерти, когда в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, ключ повернулся, замок щёлкнул, и дверь отворилась. Протянувшаяся откуда-то длинная косматая рука совпадений привела прямо к двери мисс Визави, оказавшейся, как и следовало ожидать, близорукой в силу возраста квартирохозяйкой.

Et ensuite?[32]

А затем раздался визг. И немудрено визжать в такой ситуации, пусть и недостаточно громко, чтобы небеса разверзлись и поразили нас молнией, но достаточно, чтобы в тёмном дверном проёме материализовалась злорадная до скандалов и чужих невзгод соседка, а Профессор от неожиданности откинул одеяло и приподнялся на локте.

Реальность сильно отличается от фантазий, а ещё существует ряд случайностей и совпадений. Не такого я ждала от сегодняшнего дня. Визга, конечно, не было. Она была женщиной, которая умеет держать себя в руках, но всё остальное – правда: и соседка под дверью, и старушка, ступившая в обуви на крапчатый ковролин, как Моисей на Святую землю. Она закрывает за собой дверь и, раскачиваясь, проходит в комнату.

Моё онемение нашло некоторое разрешение, и я ласково, как только могла, проронила:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответила она, попеременно глядя то на меня, то на Профессора, – кто это?

– Это не то, о