захватывающую жизнь старых московских переулков, были заняты семьями по пять-семь человек, пришедшими на воскресный бранч из синагоги неподалёку, и мы сели за стол у стены, над которым висело длинное зеркало в золотой раме.

«Булошная» – это местечко для своих, где под своими подразумевались гордые еврейские семьи. Я старалась не смотреть на них, но не могла оторвать глаз. Я хотела улыбнуться им всем, сказать взглядом: я с вами, примите меня, полюбите меня. Внутри царил аристократический дух с барочным налётом: антиквариат, высокие потолки с лепниной, большие люстры с хрустальными подвесками, старинное фортепиано, настоящий камин. Там подавали крохотные бутерброды с белым хлебом без корки с сёмгой и огурцом и что-то под названием шакшука. У меня заурчало в животе.

Он заказал эту самую шакшуку, которая оказалась яйцами в соусе из помидоров, а мне – сырники, возмутительно дорогие сырники с бокалом шампанского в качестве комплимента, от которого мне пришлось с великодушием отказаться. Вместо этого я попросила самую большую порцию кофе латте. Он тоже отказался от шампанского и заказал водку.

Через пару минут принесли запотевший графин и рюмку. Он потянулся к графину, наполнил рюмку, выплеснув немного на стол. Кофе подали с одним круглым печеньем и кусковым сахаром. Я держала чашку осторожно, будто хрупкий цветок, и медленно, по глотку отпивала, каждый раз обжигая рот.

Сев поудобнее на проваливающемся диване, я повернулась к нему лицом и стиснула его руку. Он норовил её освободить, но я снова её ловила и касалась губами костяшек. Подошёл официант и поставил перед нами по большой прямоугольной тарелке.

– Божественно, – заметила я, имея в виду сырники, которые и правда были очень вкусными, – хотите попробовать? – я протянула к нему вилку.

– Отстань, – сказал он и откинулся на спинку дивана.

Я вернула вилку на тарелку, стряхнула несуществующие соринки с платья. Заметила, что оно стало мне маловато. Тут же пожалела о съеденном завтраке.

Поковырявшись в своём омлете, он произнёс:

– Я думаю, нам нужно расстаться.

Я ошарашенно поперхнулась, и кофе полился у меня изо рта, несколько горячих капель растеклись пятном на одежде.

– Но… почему?

– Три причины. Догадываешься какие?

Зал завертелся и раскололся на фрагменты, как огромный калейдоскоп. Я не догадывалась и только подумала: «Так много – не одна и даже не две. Три – это наверняка, это звучит как приговор».

– Какие?

– Хотя достаточно и одной. Ты до меня недотягиваешь.

По спине пробежал холодок. Я поставила чашку на блюдце и взяла салфетку в попытке стереть пятно с платья.

– Во-первых, ты фригидна, – сказал он.

Я вздрогнула от стыда. В этом дорогом ресторане я почувствовала себя не просто глупой, а умственно отсталой. Я шла по жизни с беспечной уверенностью, что, что бы ни случилось, я как-нибудь вырулю… Я же такая умная – больше всех знаю.

Если бы до этого утра меня спросили, насколько я себя знаю, я бы ответила «на восьмёрочку», но сегодня я вдруг поняла, что не знаю ничего – ни о себе, ни о нём тем более. По крайней мере, мне стоило бы догадаться, что не следует говорить, что я не испытываю оргазма с мужчинами. Какой жестокий бог вложил эти слова в мои уста? Говоря это, я предполагала, как все наивные, а я и была тогда наивной, что всё само как-то уладится, но на фригидность глаза просто так не закроешь. Он – бог секса, а я не испытываю сексуального удовлетворения. Очевидно же, что мы друг другу не подходим. И, как бы потом я ни пыталась его переубедить, что мне с ним хорошо, что я счастлива, что мне достаточно только быть рядом, а испытываю я оргазм или нет – совсем неважно, всё было бесполезно. Ему это было очень важно, запредельно важно. Он это запомнит и будет упрекать, упрекать, упрекать меня до конца дней, как будто я в этом виновата.

В общем, ещё тогда, в самом начале, я умудрилась всё испортить. И пути к исправлению не было, даже если я научусь мастерски имитировать оргазм. Сколько бы ещё глупых ошибок я ни совершила, ничто не могло сравниться с этой. Так я полагала и опять подумала, что самое страшное уже произошло. Пыталась успокоить клокочущее в горле сердце. Я посмотрела на часы на стене. Было без четверти час, и впереди длинный день.

– Во-вторых, ты не послушалась меня, когда я просил тебя не напиваться, – он выпил и резко поставил рюмку на стол, – тебе вообще нельзя пить. Ты отвратительна, когда пьянеешь, но тебе, видимо, всё равно.

Выражение его лица напоминало грозовой день. Я слушала его с какой-то непосредственной отстранённостью. Моя рука дрожала, когда я подносила к губам чашку. Я старалась дышать как можно тише, упёршись взглядом в стол.

– В-третьих, нам негде встречаться. Что это сегодня было? В твой гадюшник я больше ни ногой, – он сделал обжигающий глоток и поморщился.

Я нервно теребила уже мятую и рваную со всех сторон салфетку. Я казалась себе бесполезной коробкой из папье-маше с дырой внутри, и у меня появилось чувство безнадёжности, что не существует решения ни одной из названных им проблем.

Он рассеянно похлопал по карманам в поисках сигарет. Достал одну из пачки и вышел. Его долго не было. Я начала думать, что он не вернётся и мне придётся самой расплачиваться за водку и завтрак. Я встала и вышла на улицу. Его там не оказалось. Вернулась к столику – он уже сидел там. Невероятно.

Я заговорила, подбирая слова очень тщательно:

– Я найду работу. И перееду из Подколокло. Только, пожалуйста, не оставляйте меня.

– Какую работу ты найдёшь? Ты же ничего не умеешь делать, только бухать.

– Какую угодно, любую, – сказала я и примирительно улыбнулась.

Люди за столиками смеялись, громко разговаривали и хлопали друг друга по спинам. Он пристально смотрел на меня.

– Сиди тихо и не вздумай высовываться.

Он с явным удовольствием наблюдал за воздействием своих слов – выискивал следы страха на моём лице, по которому рябью прокатились волны тревоги.

– Проваливай в свой Новосибирск, найди себе там муженька и никогда, никогда не высовывайся. Скажешь обо мне хоть слово – и я тебя уничтожу.

Я даже не думала кому-то рассказывать про него, про нас. Убей он кого-нибудь, я бы и об этом никому не обмолвилась ни словом. Убей он хоть сотню людей. И из всего сказанного больнее всего было то, что он может заподозрить меня в предательстве.

Тайны по природе своей стремятся на поверхность, но эту следовало удержать, чего