А сами, блядь, мизинца ее на самом деле не стоят.

Только она не унизилась. Даже тогда. Все равно.

Гордо стояла и смотрела им всем в лицо.

Принцесса.

Настоящая принцесса.

И полыхнуло в груди.

Нет, не так, как раньше.

Совсем другим, иным чем-то.

Я будто Софию в первый раз увидел. До помутнения в глазах.

Блядь, кажется я в этот миг пропал. Потому что таких — не бывает.

Она одной своей силой, одним взглядом затмила всех. Припечатала их силой своей неуемной.

Я бы ему руки выломал. А после и Греку, хозяину этого блядского бала, за то, что не остановил, не вышвырнул щенка сразу же вон на хрен.

Но это успеется. Я по-другому его научу. И у этого точно силенок не хватит выстоять.

Адски, бешено, до одури ее в этот миг желал.

Вся ярость всколыхнулась, все затмила.

От понимания того, что она — моя, что в мой дом мы сейчас едем, и там я смогу ее брать, — бесконечно, долго, сумасшедше, — трещали ребра и взрывался мозг.

Я никогда такого не чувствовал.

Одержимость.

Одержимое желание обладать, ласкать, быть в этой женщине. Ослепила меня. Одурел полностью, напрочь. Двинуться не мог в машине, иначе прямо там бы и набросился.

Заглотить ее хотелось. Так, что самого на части чуть, блядь. не разорвало, пока ехали.

В одурении на нее набросился.

В неистовстве.

Как сумасшедший, сам себя не помня, ни хрена не соображая.

София — моя, и принадлежит мне. Вся. Без остатка.

Одно это в голову лупило так, как набат, заставляя слететь с последних катушек.

Так что же, блядь, меня остановило?

Ярость. Ярость ее бешеная. И ненависть.

Чернотой своей пронзила. Хлестко ударила, по вискам, по ребрам, по яйцам.

Один взгляд этот ее. — как сто тысяч пощечин.

Мог бы не остановиться. Мог бы взять. Приказать, в конце концов!

И нет выбора у гордой девчонки. Нет его! Она бы подчинилась!

Но глаза ее. — медовые, потемневшие, ненавистью черной пропитанные просто убили. Наповал. В самое сердце.

Нет.

Я другое в ее взгляде увидеть хочу! И увижу! Наступит день, — увижу! Или я не я!

Херачу снова, со всей дури, по двери.

Слышу, как София в комнате перетаскивает мебель.

Запрокинуть голову и хохотать хочется.

Вышибить на хрен эту дверь одним ударом вместе с тем, чем она там ее приперла.

Но вместо этого иду в кабинет.

Сам на ключ, блядь, запираюсь.

Наливаю полный стакан виски, хлещу с горла.

Сам себя запереть должен, чтобы сейчас к ней не ворваться. Потому что, если ворвусь, — уже ничто меня не остановит. Возьму. Силой возьму, несмотря на просьбы и пощечины. Ураган какой-то лютый внутри меня бушует. Раздирает всего на части, размалывает. Впервые в жизни, блядь. сам себя боюсь.

И злюсь — яростно, бессильно, по-дурацки.

Разве не этого я хотел? Просто взять, растоптать, унизить и уничтожить, а после вышвырнуть к херам? Не этого? Так какого ж хрена сам себя от нее на ключ сейчас запираю, чтобы так не вышло?

И, блядь, глядя на Софию, самого себя ведь вижу. Будто заново проживаю все то, что пришлось пережить. И снова — неживые глаза отца перед моими глазами.

И ярость такая скручивает, что все вокруг крушить хочется.

София

Задыхаюсь, припирая к двери последнюю тумбочку.

Боже, ну, чем я занимаюсь?

Зачем?

А все равно заканчиваю.

Несусь в душ, запирая за собой крепко еще и эти двери.

Окунаюсь с головой под струи воды.

И все равно не могу расслабиться.

Дергаюсь. Боюсь, что сейчас вломиться. Что снова яростно набросится на меня, и тогда я уже не смогу сопротивляться.

От каждого шороха дергаюсь. От собственных вздохов.

С облегчением выдыхаю, когда возвращаюсь из душа и вижу, что Санникова в комнате нет.

Укладываюсь в постель, зарываясь с головой в одеяло.

Этот вечер мельтешит перед глазами. Не отпускает.

До по беления сжимаю руки в кулаках.

А перед глазами, как бы ни хотелось забыться — все эти лица. Эти глаза, горящие презрением.

И я не знаю, как бы это пережила, если бы он не подхватил. Если бы Санникова не было бы рядом.

Черт, — о чем я вообще думаю?

Санников — жесток! Это монстр, именно он ведь и привез меня туда! Наверняка специально! Хотел окунуть лицом прямо в грязь! Пнуть меня своим начищенным носком обуви! Унизить!

Но, с другой стороны…

Разве Санников виноват в том, что эти люди оказались такими? И — как бы я выстояла, если бы мне это бросили в лицо без него рядом?

Он мог поступить иначе.

Защитил? Ради меня, за меня поставил на место?

Или дело лишь в том, что в этот вечер я была с ним и его резануло по самолюбию то, что унизили просто его спутницу?

Хочется сбежать. От всех этих мыслей. От самой себя.

От абсурдной удушающей ситуации, в которой я оказалась.

Даже не замечаю, как проваливаюсь в странный больной сон.

А в нем — тону, тону, бесконечно тону и захлебываюсь, размахивая руками.

И сильные руки меня вытягивают. Тянут вверх. На себя.

Только вот этих рук больше нет в моей жизни.

— Тихо. Тихо, принцесса, — слышу хриплый голос. — Это просто сон…

Мне снится и сейчас?

Вздрагиваю, понимая, что на самом деле проснулась.

И руки, — крепкие, горячие, тяжелые, — мне вовсе не пригрезились.

Санников лежит рядом, крепко прижимая меня к себе.

И от него разит алкоголем так, что даже у меня голова начинает кружится.

— Стас? — сжимаюсь в комок.

Я не забыла его ярость. А теперь, если он практически мертвецки пьян, то мне просто жутко находится с ним в одной комнате, тем более, в одной постели!

Вырваться из цепкой хватки невозможно, он сжимает меня, будто в тисках, прижимая к своему огромному телу. Разве что притихнуть и понадеяться, что он уснет…

Вздрагиваю, ощущая какое-то странное, невесомое прикосновение к животу. В самом низу.