Джею. Он примчался в один миг, припарковав свой новенький лощеный лексус в трех ярдах от моей двери – по другую сторону от гидранта. Он вошел улыбаясь, с двумя огромными свертками в руках, кивнул мне с порога, и, помнится, я подумал тогда, что как же он прекрасно выглядит: розовый, бодрый и даже изрядно пополневший.

– Где тут у тебя холодильник? – деловито осведомлялся он, в то время как моя мысль, отягченная, впрочем, микробом, продолжала двигаться в обычном своем пространстве, прихватив по пути карнавал гоголевских толстяков из «Мертвых душ» и разницу между ними и тонкими, и вдруг неожиданный вывод, поразивший меня самого, стал мне ясен: Джей, Левонский (мой босс), а также Степан Богданыч, при всех своих навыках брать судьбу за рога, все они всё больше и больше сливались друг с другом, как бы обмениваясь исподволь черточкой-другой, и уже походили слегка друг на друга – так сказать, невзначай. Вот, например, если Джею приделать очки… Я поморщился и потряс головой.

– Что, болит? – спросил Джей. – Постой, у меня тут эксцедрин…

Он достал капсулы (caplets) и налил мне воды.

– Да, чуть не забыл, – сказал он. – Знаешь ли, кого я вчера встретил в Нью-Йорке?

– Левонского, – выпалил я.

– Тоню. Да не дергайся ты, что за чушь… Адрес, телефон – я все взял. Спрашивала про тебя, да я сказал, что ты все еще в России.

– Спасибо, – кивнул я искренне. – Это ты очень хорошо сделал.

Это и в самом деле было хорошо. Особенно если учесть, что жар в Америке у меня был впервые. Джей усмехнулся и согрел мне молока.

– Она здорово похудела, – сказал он. – И, кажется, живет небогато. Ты ведь говорил, у нее состоятельный муж?

– Чорт его знает, Джей. Ведь он русский дипломат, а Киев теперь – Украина.

– Ну да, верно, – согласился он. – Я б на твоем месте не стал с ней встречаться.

– Я и не думаю вовсе. Да мне и не до того.

– Ладно, смотри сам. Карточку я все же оставлю.

Но он еще долго не хотел меня покидать, и мы проболтали до вечера. Для него это тоже был повод увильнуть от забот, что он себе, по обстоятельствам, мог позволить нечасто.

XXXV

– Между прочим, – сказал он, усаживаясь в роскошное старинное кресло, им же подаренное мне, как, впрочем, и все особенно дорогие вещи в моем доме. – Скажи-ка: ты так и собираешься дальше жить?

– Что значит «так»? – удивился я. Мне вдруг стало любопытно: Джей никогда прежде не заводил со мной речи на подобные темы, ограничиваясь в редких случаях советом, а тут вдруг, после Вашингтона… Я даже привстал на локте. – Тебе кажется, я худо живу?

– Я, впрочем, не могу судить, – сказал он. – Но все выглядит так, будто ты ровным счетом ничего не делаешь.

– Вот новость! Я тут тружусь в поте лица, составляю комментарии, редактирую, перевожу, перевел, к слову сказать, Уайльдова «Телени», огромный, между прочим, роман, хоть непристойный до ужаса, но там есть занятные места…

– Я не про то, – отмахнулся Джей. – Это ты и в России мог прекрасно делать.

– Ну не скажи: я и здесь-то его с трудом добыл (в «Adult book» – Взрослая Книга, магазинчик на север от Riverbend, где торговали в розницу всякой гнусностью).

Джей раздраженно поморщился.

– Не в этом дело.

– Что же еще?

– Ну, видишь ли… – Он побарабанил пальцами по завитку подлокотника и хмуро на меня поглядел. – Вот возьмем, к примеру, хотя бы твоего Левонского. Он старый еврей, чудак, помешан на книгоиздательстве. Положим. Но ведь это его настоящее дело, верно? Природное и даже наследственное: оно у него в крови.

– В крови? Это как? – искренне поразился я.

– А ты не знал? У него и отец, и дед были книгоиздатели.

– Где? Здесь?!

– Нет, кажется, в Польше… Или в Венгрии. Отец чуть не погиб в войну. Да не в этом суть! Я про то, что ты даже этого вот не знаешь, а ведь работаешь с ним третий год.

– Второй. Да, как же, станет он мне об этом говорить!

– Не важно, ты не только этого не знаешь. Ты вообще ничем не интересуешься, никуда не ходишь, не ездишь и ничего не видишь. Ты не то что в Штатах, ты, верно, в Нью-Йорке-то даже нигде не был, а только сидишь дома, как в норе.

Разговор, понятно, все больше и больше меня занимал.

– Положим, что так, – кивнул я, улыбаясь. – Но с чего же мне беспокоиться? Я, например, вообще равнодушен к туризму.

Джей опять сильно поморщился.

– К туризму… А скажи, к чему ты неравнодушен? Я-то, конечно, мораль читать тебе не хочу… Да и не должен. А все-таки?

Я постарался собраться с мыслями. Это было легко: эксцедрин уже прогнал из головы моей муть, и мне было на особый лад весело. Простуда имеет свойство отторгать от души заботы, оправдывая нас, – или давать отсрочку делам, которых, вопреки Джею, всегда достаточно.

– Вот странно! – сказал я меж тем: мне захотелось вдруг откровенности. – Ты знаешь ли, что ты не первый говоришь мне это? Но, допустим, у меня есть свои причины. Я сознательно выбрал лень – что тогда?

– Очень может быть. Но я давно о тебе думал…

– Что же ты думал?

– Да вот как-то тут удачно все шло на бирже… Потом, правда, оборвалось. Но я вдруг представил, что́ бы ты стал делать, дай тебе миллион.

– Ну, это просто! – засмеялся я. – Тотчас отнес бы к тебе и отдал в рост.

– А если б меня не было?

– Ну-у…

– Нет, в самом деле: что?

– Ну, не знаю.

– А я знаю. И заметь себе, что это вовсе не так-то легко угадать, что станет делать человек с деньгами, тем паче большими. Вот ты и сам не знаешь. А будь они у тебя – с тобой все было бы ясно: ты бы сдал их в Сити-банк и жил бы с процентов.

– Отличная мысль! – воскликнул я, все более веселясь, и даже сел в постели. – Хотя в твоих устах это звучит так, словно со мной было бы покончено.

– Вот именно. Там прибыль – семь процентов в год. Понимаешь?

– Нет.

– Ты жил бы на эти шестьдесят тысяч и ничего – понимаешь ли? – ровным счетом ничегошеньки бы не делал. До самой смерти.

– Ну и что? Я всегда хотел быть рантье. Что, по-твоему, мне следовало бы делать?

– Что? Из миллиона можно сделать десять. А из десяти – сто. Можно придумать кучу разных разностей. А ты бы лежал на боку.

– Но ведь это самое приятное. И к