это факт. Вопрос — зачем? Что значит — зачем? Затем! Это же очевидно, дурында, к гадалке не ходи! Чичиков надумал выставить ее сумасшедшей, одним щелчком сбросить с шахматной доски, не дать увидеться с Андреем. А Абрикосова, так та известная подпевала — всегда чует, куда ветер дует, с кем выгоднее. И просто подыграла Шерге. И все у них прошло как по нотам. Она повелась, как девочка, сбежала — несчастная слабонервная трусиха. Да, но брови… С ними-то как быть? А что брови? Современная косметология и не на такое способна.

Бронзовый Маяковский свысока наблюдал за суетой большого города, тонущего в аляповатых огнях неистребимой праздничной иллюминации. Подойдя к гранитному постаменту, Лиза разглядела с детства знакомое:

И я,

как весну человечества,

рожденную

в трудах и в бою,

пою

мое отечество,

республику мою!

Вспомнились слова Лубоцкого, что к настоящему Маяку эти строчки не имеют ни малейшего отношения. Совсем другое надо было гравировать. Что именно — не уточнял. Но Лиза и без того догадывалась. Она прогнала эти воспоминания. С неумолимой действительностью они были никак не связаны. В отличие от «весны человечества»…

— Лизон, ты, что ли? — Осенний воздух сгустился, и из вечернего сумрака откуда ни возьмись соткался Дорохов — собственной персоной.

Дейнен никогда не испытывала к нему особых чувств, в глубине души подозревая, что Дорохов вряд ли отличал Воланда от Волан-де-Морта. Для нее он был всего лишь не в меру эксцентричным другом Андрея, и на этом все. Но сейчас она обрадовалась ему как родному.

— Дядя Федор! — излишне порывисто обвила его шею рукой и чмокнула в щеку. Но тут же отстранилась и аккуратно, как бы между прочим, поинтересовалась: — Чем все закончилось-то?

— Так ты в больнице не была еще? — удивился Дядя Федор. — А я вот только оттуда. Оставил безутешную Джульетту рыдать над бездыханным телом новоприобретенного Ромео. — Дорохов коротко взлаял собственной шутке, но тут же осекся и смущенно зажевал губами. — Ну чем-чем… У Лубка эта, как его, вегетососудистая что-то там… Желе́за перетягал, короче.

— А вам с Безносом и Селезневым ничего? — Лиза сделала вид, что пропустила «новоприобретенного Ромео» мимо ушей.

— Не понял, — оторопел Дорохов. — А мы-то тут при чем?! Мы вообще не при делах. Лубок на физре кросс бежал. И вдруг упал. Будто этот, ну как его, стойкий оловянный. Бежал-бежал, и вот уже лежит. Говорю же — железа перетягал, ну и того — сердечко не выдержало.

— А школа от чего посыпалась, известно уже?

— Лизон? Куда посыпалась? Как стояла себе, так и стоит. Что ей сделается? — Дорохов прищурился. — А ты сама чего сегодня прогуляла-то?

— Федя, последний вопрос. — Лиза зачем-то перешла на свистящий шепот. — Ты когда переезжаешь?

— Да что с тобой, Дейнен?! Ты чё рофлишь? Куда и зачем я должен переезжать?!

* * *

Свет в подъезде вспыхнул внезапно, полоснув Лизу по глазам. Пора было подниматься и идти. Семь шагов до первого лестничного пролета. Вот они — пять ступенек вверх. На третьей снизу — глубокая выбоина слева, у перил. Затем еще пять шагов вперед. Лифт. Кнопка справа. Но Лиза медлила. Никто ее не разыгрывал. Это время совершило цирковой кульбит, схлопнулось, обнулилось — называйте как хотите. Волна улеглась, вернув все к начальной точке, или затаилась, чтобы окончательно накрыть их с головой? А может, это проделки древних юных богов, примчавшихся в человеческий мир на ее Коньке-горбунке? Был еще вариант, самый очевидный и вместе с тем — самый невыносимый: а вдруг все происходит только в ее, Лизиной, голове? Шизофрения как она есть. Но самое невероятное, что даже сейчас, наблюдая эти осколки рассыпающегося в пыль мироздания, Лиза волновалась не столько за будущее человечества, сколько о том, а был ли он, тот последний разговор с Андреем? А внезапная поездка к деду-генералу? Пена «Адам и Ева»? Случились они на самом деле или всего лишь приснились ей? Черт побери, они с Лубоцким по-прежнему вместе или Шерга отняла его навсегда? И да, который сейчас вообще час? О том, какой теперь год, Лиза решила не думать…

…Дверной звонок привычно пропел «Боже, царя храни». Несколько мгновений стояла тишина. Потом раздались грузные шаги и скрип поворачивающегося в замке ключа — Марья Алексевна, сколько ни пытались образумить ее бдительные соседи, никогда не интересовалась, кто стоит за дверью.

Едва увидев Лизу — в перепачканной куртке, промокшую с головы до ног, — Марья Алексевна, ни слова не говоря, отступила в сторону и махнула рукой, мол, заходи.

Закутавшись в шерстяной клетчатый плед (было бы преступлением уехать из Эдинбурга без этой дивной вещицы, правда, дорогая?), Лиза маленькими глотками пила обжигающий крепкий чай, щедро сдобренный лимоном. В изящной конфетнице, по бокам которой резвились розовощекие пастушки Ватто, томились шоколадные трюфели. Тут же призывно клубилось нежной пенкой вишневое варенье. Марья Алексевна расположилась напротив, плеснула в бокал красного вина и принялась сосредоточенно омывать им тонкие хрустальные стенки. Тишину нарушал лишь далекий гул машины, где стирались Лизины вещи, да мерный стук маятника старинных напольных часов.

В этой квартире Лиза когда-то провела даже не дни — годы. Уходя на работу, мама частенько подкидывала дочь соседке, а став постарше, Лиза уходила сюда уже сама. Марья Алексевна Хованская была лучшим, что только могло случиться в жизни маленькой любознательной девочки. Да что уж там: почти всем, что Лиза знала и умела, она была обязана этой одинокой пожилой даме. Одинокой и пожилой, впрочем, Марья Алексевна была не всегда. Когда-то давным-давно, еще совсем юной барышней, она была просватана за старого генерала. Тот оказался человеком порядочным и не стал долго обременять молодую супругу, довольно быстро отправившись к праотцам. От мужа Марье Алексевне осталась недурная пенсия, огромная квартира в Замоскворечье, обставленная вывезенной из Германии роскошной трофейной мебелью красного дерева, и бесценная библиотека. Другая бы на месте Марьи Алексевны решила, что вытащила счастливый билет, и опочила на лаврах в компании домработницы. Но Марья Алексевна решила иначе. Устроившись в музей Пушкина, она сделала стремительную научную карьеру и к моменту появления в ее жизни Лизы уже объехала полмира, выясняя, как собирают и пестуют свои коллекции коллеги из музеев сестер Бронте, Бальзака и Данте. Часто она брала Лизу с собой на Пречистенку и, велев не дышать, показывала, как спят в полутьме хранилищ старинные картины и скульптуры. Надменные господа в пудреных париках, треуголках и цилиндрах и дамы с глубокими декольте и в чепцах быстро становились добрыми