Лизиными приятелями. Разбуди ее ночью, и она бы без запинки ответила, кого как зовут, кто кого любил и ненавидел и какое отношение имел к «солнцу нашей поэзии». И часто видела их во сне. Дом Марьи Алексевны мало чем отличался от музея. Столовое серебро (вилка слева, нож справа; грызть яблоки — mauvais ton, их надо обязательно чистить и резать на кусочки специальным фруктовым ножом). Невесомый фарфор без возраста (из мейсенских чашек я пью кофе, когда хочу сосредоточиться, а из кузнецовских — когда хочется праздника). Хрустящие крахмальные салфетки с затейливыми монограммами. Потемневшая масляная живопись и жизнерадостные акварели по стенам. И конечно, книги. Сотни, нет, тысячи книг, безмолвствующих в гигантских шкафах ровно до того момента, пока не возьмешь их в руки. По ним, с «ерами» и «ерями», Лиза училась читать. Марья Алексевна охотно объясняла значение непонятных слов, попутно и как бы между прочим рассказывая, как расшифровывать таящееся между строк. Самыми блаженными были те мгновения, когда хозяйка садилась за письменный стол и с головой уходила в очередную рукопись, а Лиза, забравшись с ногами в необъятное плюшевое кресло, читала, время от времени поднимая голову и украдкой любуясь причудливыми тенями, блуждающими по сосредоточенному, а потому кажущемуся суровым лицу Марьи Алексевны, по ее высокой белоснежной прическе, по крупным рукам с длинными пальцами в массивных кольцах. Тени дрожали, словно были рождены не светом настольной лампы, а отблеском свечей, и лицо Марьи Алексевны становилось незнакомым, чуточку колдовским. Однажды Лиза не выдержала и сказала, что та похожа на пушкинскую старую графиню.

— Когда она была молодая, конечно же, — добавила поспешно, чтобы хоть как-то исправить вопиющую бестактность.

Но Марья Алексевна не обиделась. И через пару дней позвала Лизу в Большой театр на «Пиковую даму». Лиза после этого долго напевала под нос про «Venice московит», проигравшуюся дотла…

В последнее время Лиза редко заглядывала к Марье Алексевне: столько дел, столько дел. И сейчас, глядя на рубиновые сполохи в ее бокале, понимала, что все могло бы пойти иначе, приди она сюда чуть раньше. Бесстрастный немец Hermle отбил уже третий полный час, а Лиза все говорила и говорила. Про Волну и внезапное Петино наследство, про взрыв водокачки и Шергу, про снос квартала и про… Андрея. Дойдя до эпизода своего постыдного бегства из больницы, не выдержала и шмыгнула носом. Марья Алексевна, молчавшая все это время, протянула ей белоснежный носовой платок:

— Дорогая, можно потерять голову, но манеры должны всегда оставаться при тебе!

— Марья Алексевна, миленькая, до манер ли тут? — прогнусавила Лиза.

— Запомни, ma cherie[40], манеры — это единственный капитал, которому не грозит инфляция. — Марья Алексевна назидательно подняла палец, на котором матово переливался оправленный в белое золото изумруд. — Манеры и еще, пожалуй, талант!

— Талант свой я утратила. Может, манеры мне теперь тоже уже ни к чему?

— Ne me fais pas rire![41] — поджала губы Марья Алексевна. — Что значит утратила?!

— Утратила или пожертвовала… Во имя… Во имя сама не знаю чего! И еще я зачем-то выбросила свой волшебный блокнот…

— И этого ребенка я воспитала! — Марья Алексевна уже не сердилась, но смеялась заливисто, молодо. — Да я тебе другой подарю. С Пушкиным, хочешь? — вскочила с порывистостью, несвойственной ее комплекции и ученому званию, и исчезла в темноте коридора. Вскоре вернулась и водрузила перед Лизой новенькую, запаянную в целлофан записную книжку. — Вот, держи. Портрет Пушкина кисти Петрова-Водкина, малоизвестный широкой публике. Сочиняй на здоровье.

— Что сочинять?

— Да что хочешь, то и сочиняй, — Марья Алексевна была сама беспечность. — Не мне тебя учить. Все, чему могла, я тебя уже и так научила.

Лиза крутила в руках блокнот с печальным изображением «нашего всего» на обложке. Марья Алексевна рассеянно вертела в пальцах ножку бокала.

— Дорогая, ты права в одном. Все действительно только в твоей голове. Хочешь страдать — страдай. Хочешь искать выход — ищи. А он есть всегда. Даже когда тебе кажется, что от тебя уже ничего не зависит. А на деле — как решишь, так и будет. Прости, что говорю банальные вещи, но что есть истина, если не банальность?

— У вас тоже есть свой блокнот?

— Bien sûr[42], а как иначе? Всю жизнь заполняю его — строчка за строчкой. И чего хочу — все в итоге получаю.

— То есть вы таки колдунья? Всегда подозревала…

— Не моя терминология… Мое колдовство в том, что я никогда не впускала в свою жизнь то, что мне было не нужно: людей, эмоции, даже обстоятельства. Если же они все-таки врывались без приглашения, тут же указывала им на дверь. По возможности вежливо, но недвусмысленно. Надо беречь свой мир, за тебя это никто другой не сделает.

— А если они, эти ненужные, отказываются уходить?

— Тогда делай вид, что просто не замечаешь их. Продолжай возделывать свой сад и жить по тем законам, что сама над собой признаешь.

— Смерти на дверь не укажешь…

— Смерти нет, ma cherie, однажды ты это поймешь, возможно даже быстрее, чем думаешь…

При этих словах у Лизы по спине пробежал гнусный липкий холодок. Она стремительно расправила плечи — чего можно бояться в этих родных стенах? Надо было срочно сменить тему, но все тревожащие ее вопросы на поверку оказывались один страшнее другого. Марья Алексевна смотрела выжидательно и не спешила на помощь. Молчание затягивалось.

— Кажется, машина остановилась, — сказала Лиза, чтобы хоть что-то сказать. — Мне пора, мама, наверное, волнуется.

— Спасибо, что заглянула, Лизавета. Не забывай старуху. — Марья Алексевна снова исчезла в темном зеве коридора. — Одежда на кресле, — крикнула откуда-то издалека.

Когда Лиза уже стояла на пороге, Марья Алексевна, как и всегда, нежно клюнула ее губами в лоб:

— Береги себя, моя девочка, и не переживай по пустякам. Все вернется на круги своя, даю слово. Что до твоего Андрея, то и он никуда не денется, потому что никуда не уходил. Другое дело, нужно ли тебе это. Ну, прощай, ступай с богом.

Дверь захлопнулась. Ключ в замке повернулся. Шаги стихли. Лиза высвободила блокнот из целлофановой пленки. Неловко зажав его под мышкой, порылась в рюкзаке, нашла ручку. Села на корточки и вверху первой страницы вывела: «Пусть все вернется на круги своя». Затем подумала с минуту и добавила: «Вино ее прелести ударило ему в голову… Андрей почувствовал себя ожившим». Удовлетворенно поцокала языком, поднялась и, нащупав в кармане ключ, принялась открывать дверь своей квартиры.

* * *

— Лизка, я тебя сейчас убью! — Мама, что, впрочем, с ней часто бывало,