Время шло, но груда вещей для сожжения росла медленно. Момпельоны первые вынесли из дома все, что могло гореть, исключая лишь одежду, которая была на них, и самые необходимые постельные принадлежности. Но, когда дело дошло до библиотеки, даже Элинор дала слабину и объявила, что не в силах сжечь книги, «ибо, хотя в них и могут крыться семена заразы, также они могут таить сведения о том, как от нее избавиться, просто мы еще не сумели верно их истолковать».

Что до меня, я не могла расстаться лишь с одной вещицей – с крошечной курточкой, которую сшила для Джейми в его первую зиму, а после берегла для Тома. Устыдившись собственной слабости, я спрятала ее подальше, а остальные свои скудные пожитки собрала в кучу, чтобы предать огню. Непривычно было в день воскресный мыть и подметать, но мистер Момпельон своей проникновенной речью даже обычную уборку превратил в священный ритуал. Раз за разом я ставила котел на огонь, сперва в доме священника, затем в своем, отчищая все до последнего камня.

Когда на закате мы собрались в Каклетт-Делф, я едва держалась на ногах. Взгляд мой скользил по жалкой груде вещей – итогу наших убогих жизней. Впервые за много месяцев я вспомнила о Бредфордах и об их богатствах, запертых в тиши и опустелости Бредфорд-холла. Надо полагать, укрывшись в Оксфорде, их семья одна из всей деревни сохранилась в полном составе. Я представила, как однажды они возвратятся домой и сядут за свой красивый стол с тонкими скатертями и серебром. Я представила, как толстые пальцы полковника забарабанят по столешнице, требуя обеда, пока призрак Мэгги Кэнтвелл будет беззвучно рыдать в темном углу. Возможно, к тому времени мы все превратимся в призраки, и тогда даже Бредфорды не отважатся ступить на эту землю, пусть и ради своего поместья и роскоши его убранства.

Мы и впрямь вынесли все, что у нас было. У основания костра лежала колыбель, выстроганная с любовью и предвкушением, в которой умерла маленькая дочка Лайвсиджей. Рядом валялись шоссы[33], прежде облегавшие мощные икры молодых горняков. Много было соломенных постелей, некогда даривших сладкий покой. Все эти скромные пожитки, покорно ожидавшие сожжения, напомнили мне о других потерях, которые нельзя собрать и перечесть, – о будничных проявлениях нежности между мужем и женой; о покое в сердце матери при виде спящего малыша; о неповторимых, сокровенных воспоминаниях погибших.

Майкл Момпельон стоял у подножия скалы, служившей ему кафедрой. В высоко поднятой правой руке он держал зажженный факел. Перед ним высилась груда вещей, а мы все стояли чуть ниже, привычно держась друг от друга на расстоянии.

– Господь Всемогущий! – прогремел он на всю долину. – Некогда тебе угодно было принимать от детей твоих в Израиле жертвы всесожжения, так прими же и ныне эти дары от твоей страждущей паствы. Очисть огнем сердца наши и дома. Избавь нас наконец от свирепого бесчинства болезни.

Он поднес факел к пучку соломы, торчавшему из тюфяка, и пламя проворно поползло вверх. Ночь стояла ясная, необычайно прохладная и безветренная; в наших краях такие выпадают не в разгар лета, а в середине зимы. Огонь взметнулся к небу неровным рдяно-золотым столбом, горячие искры замельтешили в воздухе, будто желая слиться с холодным белым сиянием звезд. Жар обдал мое лицо, высушив слезы на щеках. Перекрикивая рев пламени, мы запели псалом, который пели уже бессчетное число раз с начала чумы.

Когда-то мы пели эти слова с таким убеждением. И голоса наши возносились к церковным сводам. Теперь же голоса эти, такие малочисленные, такие усталые и сломленные, продирались сквозь мотив без чувства и выражения. К тому же мы так далеко отстояли друг от друга, что одни не попадали в ритм, а другие – в ноты, и псалом наш, стих за стихом, звучал все более сбивчиво и неряшливо.

Пока мы пели, предметы в сердце костра превращались в темные фигуры, провалы среди пляшущего пламени. На мгновение провалы эти сложились в форму черепа с пустыми глазницами и впадиной рта. В тревоге я зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, череп уже исчез.

За пением и потрескиваньем огня мы не слышали воплей женщины, пока она не очутилась среди нас. Обернувшись на шум, я увидела, что Брэнд Ригни и ближайший сосед Мериллов Роберт Сни тащат кого-то в круг света от костра. Женщина была одета во все черное, лицо скрыто под черным покрывалом. Когда Брэнд и Роберт бросили ее к ногам мистера Момпельона, пение оборвалось. Брэнд нагнулся к ней и откинул покрывало. Это была Эфра.

– Что все это значит? – спросил священник.

Элинор помогла Эфре подняться, и та ошалело заозиралась по сторонам, ища пути к отступлению, но Брэнд положил руку ей на плечо.

– Вот он, «дух», что всех нас дурачил! – вскричал Брэнд. – Я застукал ее, когда она пряталась в лесу, возле межевого камня, в этих самых одеждах, и стращала сестру мою Черити, суля ей в обмен на шиллинг заклинание, что отвратит чуму от Сэта.

И он достал клочок материи с криво начертанными иноземными письменами – такой же, как тот, что Элинор нашла у Маргарет Лайвсидж. Показав заклинание толпе, он бросил его наземь и втоптал в грязь.

– Срам! – раздался женский голос.

Обернувшись, я увидела Кейт Тэлбот – лицо преисполнено скорби.

– Воровка! – прокричал Том Мобрей.

Прихожане словно с цепи сорвались и принялись осыпать Эфру проклятьями, а та упала на колени и закрылась ладонями, пытаясь защититься от плевков и комьев земли.

– В воду ее! – крикнул кто-то.

– В колодки! – проревел второй голос.

Если мистер Момпельон тотчас не вмешается, подумала я, паства превратится в безудержную разъяренную толпу. Все мы были точно загнанные звери, и наши раны были так свежи, а страх так велик, что мы готовы были броситься на кого угодно, не говоря уже о человеке, совершившем такое зло. Меня переполняли ярость и отвращение, мне тоже захотелось плюнуть в мачеху. Сама не ведая зачем, я огляделась по сторонам, и тут мой взгляд упал на крошечную фигурку где-то с краю – личико заплаканное, рот разинут в отчаянном вопле, тонущем в реве толпы, – то была Фейт, дочка Эфры. Повернувшись спиной к злобным гримасам и тычущим пальцам, я поспешила к девочке и подхватила ее на руки. Что бы дальше ни произошло, я не хотела, чтобы Фейт, моя сестра по отцу, а с недавних пор и единственная кровная родня, стала тому свидетелем. Она была так перепугана, что даже не противилась, и я понесла ее прочь. Когда мы начали подниматься по склону, голос мистера Момпельона, прокатившись по чаше долины, донесся до нас поверх гневных выкриков.

– Тихо! Не оскверняйте это священное место, нашу церковь, своей нечестивой бранью!