Все утро меня не покидала тревога. Хотя Фейт было уже три года, я ни разу не слышала от нее ни слова. Если бы я не видела, что она понимает обращенные к ней речи, то приняла бы ее за глухую или скорбную умом. Теперь же мне начинало казаться, что именно страх – поначалу перед отцом, затем перед причудами Эфры – погасил в ней желание говорить. После обеда я вновь отправилась к мачехе с корзинкой еды и целебной мазью. Не отворяя двери, она поносила меня на чем свет стоит, пока я не ушла, оставив корзинку у порога. История эта повторилась на другой день – и на третий. Всякий раз Фейт безмолвно стояла у окна, глядя на меня широко раскрытыми грустными глазами, пока мать ее изрыгала непотребности. Однако на четвертый день в окне никого не было. Когда я спросила, где Фейт, Эфра тоненьким голоском затянула жалобную песнь на каком-то диковинном языке.

Тогда я пошла к своей соседке Мэри Хэдфилд и стала упрашивать ее проведать Эфру вместо меня – вдруг чужого человека она послушается охотнее. Мэри с сомнением покачала головой:

– Не скрою, просьба твоя мне не по душе. Коли Эфра пыталась выдать себя за прислужницу Сатаны и коли отказывается от помощи родни, тогда в ад ей самая дорога.

Я умоляла ее не говорить так и подумать о том, какой опасности подвергается невинное дитя. Поразмыслив, она согласилась. Однако усилия ее были столь же тщетны, как и мои: Эфра обрушила на бедняжку такой шквал ругани, что та зареклась вновь приближаться к ее дому, даже ради ребенка.

Судьба Фейт не давала мне покоя. Следующие два дня она по-прежнему не показывалась у окна, поэтому на второй день я дождалась, пока стемнеет, и пробралась к их дому под покровом ночи. Не знаю, чего я надеялась добиться, разве что, разбудив Эфру, застать ее врасплох и, пока она приходит в себя, оценить состояние Фейт.

Но Эфра не спала. Еще издали я увидела, что дом освещен ярким пламенем очага, хотя ночь была теплая. Вскоре я разглядела в окне мельтешащие тени, а подойдя поближе, поняла, что это Эфра пляшет у огня, подпрыгивая и вскидывая руки, как делают безумцы в буйном припадке. Я не собиралась скрываться или подглядывать, но раз уж занавеси были раздернуты, я помедлила в тени лаврового куста, гадая, что означает столь странное поведение. Голова Эфры была острижена почти налысо, под грязной сорочкой проглядывало истощенное костлявое тело. Она металась и скакала, распевая что-то невразумительное голосом, срывающимся на визг:

– Аратали-ратали-атали-тали-али-ли… И-и-и-и-и-и-и-и-и!

Затем она бросилась к очагу, выхватила из огня два кованых прута, служивших подставкой для дров, и крест-накрест разложила их на земляном полу. Четырежды она пала ниц, касаясь оконечностей скрещенных прутьев, а после вскинула руки кверху, словно просительница. Потом сняла что-то со стропил, но, поскольку она стояла ко мне спиной, мне никак не удавалось разглядеть, что это. Я видела лишь темное пятно у нее в руках, и мне показалось, что оно живое и движется.

Признаюсь: тут меня охватил страх. Я не верю ни в колдовство, ни в заклятья, ни в инкубов с суккубами, ни в нечистых духов. Однако я верю в дурные мысли и в помрачение рассудка. И когда змея переползла с рук Эфры ей на талию, моим первым порывом было бежать так тихо и быстро, как я только могла.

И все же я не бежала, но осталась на месте, отчаянно раздумывая, как бы вызволить Фейт из рук безумицы, в которую превратилась ее мать. Видно, не иссякло во мне еще материнское бесстрашие – сила, способная сподвигнуть женщину на такое, что ей и не снилось, сила, заставившая меня вышибить дверь и предстать перед Эфрой и ее змеей.

Увидев меня, она закричала, и я закричала бы тоже, когда бы не сперло дыхание из-за нестерпимого зловония. Мне не надо было глядеть на труп, я и без того знала, что девочка давно мертва. Она была подвешена в углу за руки и за ноги, точно марионетка, на веревках, спущенных со стропил. Голова ее грациозно склонилась набок, волосики закрывали изуродованное лицо. Эфра попыталась замазать почернелую сгнившую плоть чем-то вроде известки.

– Эфра, ради всего святого, сними ее! Дай ей обрести покой!

– Святого?! – взвизгнула она. – Чего святого? И где, скажи на милость, отыскать покой?

Она зашипела и бросилась на меня со змеей в руке. Обыкновенно я не боюсь змей, но когда пламя сверкнуло красным в блестящих неподвижных глазах, когда высунулся раздвоенный язык, не скрою, я отпрянула. Фейт и Эфре было уже не помочь, а потому, поддавшись малодушному порыву, я пустилась бежать со всех ног.

Мистер Момпельон той же ночью отправился к Эфре, а затем еще раз, вместе с Элинор, на другой день. Но дверь была заколочена, а окно занавешено. Эфра больше не прерывала своих неистовых плясок ради того, чтобы поносить непрошеных гостей, но продолжала петь и скакать, будто их и вовсе не было. Мистер Момпельон постоял снаружи и прочел молитву за упокой души, но слова его заглушал загробный голос Эфры, все громче и громче распевавшей свои песни на непонятном варварском языке. Момпельоны обсуждали, не собрать ли группу мужчин, чтобы те выломали дверь и извлекли из дома тело ребенка, однако священник счел угрозу, исходившую от Эфры и от разлагавшегося трупа, слишком большой.

– Речь ведь не о спасении девочки, а лишь о погребении останков, – сказал он. – А это можно будет сделать в свое время, когда Эфра утомится и поутихнет.

Была и другая причина поостеречься, ее поведала мне Элинор. Мистер Момпельон боялся, что мужчины не сумеют распознать в поведении Эфры душевный недуг, и ему не хотелось, чтобы вся деревня в страхе заговорила о ведьме и ее фамильяре в облике змеи. В глубине души я знала, что он поступает мудро, но изувеченный труп ребенка никак не шел у меня из головы. Это зрелище лишило меня сна на много ночей и до сих пор иногда не позволяет сомкнуть глаз.

Я больше не возвращалась в дом мачехи. Я сказала себе, что раз девочка умерла, то мне там делать нечего. Сердце шептало, что нельзя покидать Эфру в ее помешательстве, но я не слушала. Признаться, я опасалась, что мой собственный рассудок не выдержит ужасов этого дома. Теперь же, разумеется, когда нельзя узнать, смогла бы я что-либо изменить, уже много дней и ночей меня терзает чувство вины.

В короткий срок я приучила себя вовсе не вспоминать о мачехе. К тому же мне и без того было о чем поразмыслить. За две недели, минувшие с Большого Костра, в деревне кое-что произошло. Поначалу никто из нас этого не замечал. Затем, когда мы начали догадываться, никто не решался упоминать об этом вслух. Суеверие, надежда, сомнения – все это в придачу к нашему давнему другу страху останавливало нас.

Я сказала «кое-что произошло». Однако на самом деле примечательно было именно отсутствие происшествий. С последнего воскресенья июля не слышно было ни о новых случаях кашля, ни о горячке, ни о чумных нарывах. Первые две недели я, как и сказала, не обращала на это внимания, предметом моих забот были те, кто болел уже некоторое время и стоял на пороге смерти. Но когда мы вновь собрались в Каклетт-Делф, я, по обыкновению, пересчитала присутствующих и с удивлением обнаружила, что все, кто был на прошлой проповеди, пришли и на эту. Впервые почти за целый год мы никого не хватились.