Мистер Момпельон, вероятно, тоже это заметил, тем не менее напрямую не упомянул. Зато предметом проповеди он избрал Воскресение.

Почти всю неделю шли проливные дожди, и голый обугленный круг в том месте, где наши пожитки были преданы пламени, порос отрадной глазу молодой травой. Мистер Момпельон обратил на это наше внимание.

– Видите, друзья мои? Жизнь продолжается. Как огонь не может погубить искру жизни на пятачке земли, так и души наши не могут быть погублены смертью, а воля наша – страданием.

Наутро, выйдя во двор в поисках свежих яиц, я увидела, что кур моих переполошил чужой петух. Я попыталась прогнать его, но этот наглец даже не шелохнулся, а храбро шагнул мне навстречу, склонив голову с крупным красным гребешком и искоса на меня поглядывая.

– Эй, ты, чудак! Ты у нас, кажется, питомец Эндрю Мерилла? (Петух взлетел на ворот колодца и могучим криком поприветствовал новый день.) Что привело тебя сюда, мой пернатый друг, когда хозяин твой живет отшельником на вершине холма?

Не удостоив меня ответом, петух улетел прочь, но не к одинокой хижине Мерилла на Холме сэра Уильяма, а на восток, в сторону его заброшенного дома.

Как птица сумела поняла, что безопасно возвращаться на старый насест? Это навсегда останется загадкой. Но в тот же день возвратился домой и сам Мерилл, борода длинная и густая, как у ветхозаветного пророка. Он пришел, сказал он, потому как доверяет чутью своего петуха.

Возрадовались ли мы, когда и люди, и звери поверили, что болезнь и впрямь миновала? Нет, мы не возрадовались. Слишком много понесли мы утрат, слишком сломлен был наш дух. На каждого, кто ходил по земле, приходилось двое, кто в ней покоился. Куда бы мы ни пошли, всюду встречались нам жалкие самодельные надгробия на могилах соседей и друзей. К тому же все мы были измождены, ведь каждый выживший взял на себя работу двух или трех умерших. В иные дни даже мыслить не было сил.

Но это не значит, что и на самом тяжелом сердце не полегчало: один за другим мы осознали, что утраты наши закончились, а сами мы живы. А жизнь дорогаґ даже скорбящим. Так уж устроены люди, иначе что бы от нас осталось?

Тем временем между Момпельонами возникли разногласия – впервые за все то время, что я их знала. Элинор считала, что мистер Момпельон должен отслужить благодарственный молебен по случаю нашего избавления; он же полагал, что час еще не пробил и нельзя вселять в сердца людей ложные надежды, во всеуслышание объявляя о том, во что все мы и так верили в глубине души.

– Каковы будут последствия, если окажется, что я не прав? – услышала я его слова, проходя мимо гостиной. Что-то в его тоне насторожило меня, и я помедлила возле двери, хоть и знала, что поступать так не должно. – Если нам что-то и удалось, так это удержать этот ужас в пределах деревни. Ибо во всем Дербишире не было ни единого случая заболевания, который можно было бы связать с нами. К чему ставить на карту все, чего мы добились столькими жертвами, ради одной-двух недель?

– Но, любовь моя, – нежно и вместе с тем настойчиво возразила Элинор, – многие здешние обитатели – к примеру, вдовы мистера Райли и мистера Хэдфилда или сироты вроде Мерри Уикфорд и Джейн Мартин – всех своих близких проводили в могилу. Они достаточно страдали. К чему длить агонию, если ты, как я вижу, убежден, что поветрие миновало? Им незачем оставаться здесь в одиночестве ни днем дольше, чем требуется. Они вправе уехать к родным или пригласить их сюда, чтобы ступить наконец на путь любви и утешения и начать новую жизнь.

– По-твоему, я о них не подумал? Я, не думавший ни о чем другом все эти ненавистные месяцы? – Прежде я не слышала, чтобы он обращался к жене с такой горечью в голосе. – Отчаяние – это пропасть, разверстая у нас под ногами, и мы стоим на самом ее краю. Если я заговорю и окажется, что я обманулся, что зараза еще среди нас… Неужели ты хочешь, чтобы я толкнул этих людей в бездну, откуда им уже не выкарабкаться?

По шелесту платья я догадалась, что Элинор направляется к двери.

– Тебе виднее, муж мой. Но, умоляю, не заставляй их ждать вечно. Не все обладают такой твердой волей, как ты.

Едва она вышла из гостиной, я скрылась в библиотеке. Она прошла мимо, так и не заметив меня, но я увидела, что ее милое личико искажает гримаса и она едва сдерживает слезы.

Как было принято решение, мне неведомо, но всего несколько дней спустя Элинор шепнула мне, что мистер Момпельон избрал для благодарственного молебна второе воскресенье августа – при условии, что новых заболевших не будет. Об этом никто не объявлял, но каким-то образом вести мгновенно облетели деревню. Когда настал наконец означенный день, мы собрались в пятнистой тени Каклетт-Делф в последний, как мы горячо надеялись, раз. Прихожане подходили друг к другу без опаски и впервые за много месяцев здоровались за руку и непринужденно болтали в ожидании проповедника.

Наконец он явился – в белом стихаре с тонким кружевом, легким, словно пена. Прежде он не надевал ничего подобного – заняв кафедру пуританина, он с самого начала решил держаться скромно, дабы не разжигать страстей из-за предметов, которые не считал важными для богослужения. Элинор возле него также была во всем белом, ее простое ситцевое платье украшали тонкие шелковые узоры. В руках она держала охапку цветов, которые, поддавшись прихоти, надергала у себя в саду и с нестриженых живых изгородей по дороге из дома. В букете были нежно-розовые цветки просвирника и синий шпорник, длинные трубочки лилий и россыпь душистых роз. Когда мистер Момпельон заговорил, она взглянула на него, вся сияя, и на солнце ее светлые волосы ослепительным венцом обрамляли ее лицо. «Она совсем как невеста», – подумала я. Но цветы бывают и на похоронах, а белыми бывают и саваны.

– Возблагодарим Господа…

Вот все, что успел вымолвить мистер Момпельон. Вопль, раздавшийся ему в ответ, был клокочущим и надрывным – пронзительный звук, взрезавший воздух и эхом заметавшийся по чаше долины. Лишь когда он стих, я поняла, что в нем крылись слова, английские слова.

– За что-о-о-о-о-о?! – прокричала она вновь.

Как только раздался первый вопль, мистер Момпельон вскинул голову, теперь же все мы обернулись, проследив за его взглядом.

Любой из нас мог остановить Эфру. Хотя бы я сама. Безумие сделало ее тощей как скелет. В правой руке у нее был увесистый нож, и, когда она пронеслась мимо, выписывая им зигзаги в воздухе, я поняла, что это тот самый горняцкий клинок, который она с таким трудом выдернула из гниющих сухожилий моего отца. Другой рукой она прижимала к себе червивые останки ребенка, так что подобраться к ней слева не составило бы труда. Но, вместо того чтобы броситься на нее, все мы отпрянули и, спотыкаясь, попятились как можно дальше от этого кошмара.

– Мом-пель-он!

Крик этот походил на зов коростеля и рвался из таких глубин, откуда не исходят обычно человеческие голоса.

Он один не отшатнулся, но в ответ на ее призыв сошел с каменного пьедестала и ровно, спокойно зашагал ей навстречу по разделявшей их лужайке. Он шел к ней, точно к возлюбленной. Он широко раскинул руки, и ажурное полукружье стихаря затрепетало на легком ветру. «Это паутина, и сейчас он поймает ее», – промелькнула дикая мысль у меня в голове. Эфра побежала на него, занеся нож над головой.