Я подношу металлический мундштук к губам и вдыхаю. Хоть что-то в этой жизни дается легко.

– По-моему, ты упрямо уходишь от моих вопросов, – замечает Делила, наблюдая за моим долгим, протяжным выдохом. И она опять права.

– Дела отлично, – говорю я.

– Как-то не похоже, – говорит она. – Ты хоть немного подумала над вопросами, которые я тебе задавала в прошлый раз? Как бы ты себя определила в этот период жизни?

– Не понимаю, почему всем так хочется, чтобы я все знала. Кто я, что хочу делать. Мне всего шестнадцать. Откуда мне знать? – говорю я. – Почему все считают, что в шестнадцать лет человек уже способен на серьезные решения?

– Никто не требует, чтобы ты определилась прямо сейчас, – говорит Делила. – Все только просят тебя начать размышлять об этом. В этом ведь нет ничего страшного, правда?

– Звучит ни капельки не страшно, – соглашаюсь я. Наконец-то я понимаю, что она имеет в виду. Мы должны идти вперед. Иначе так никуда и не придем.

Когда Макс уехал, я стояла на пустом тротуаре, смотрела, как меняют цвета огни светофора, и думала, что же случилось. Как же так получилось, что сперва все наладилось, а потом вконец ухудшилось? Как Макс вообще может обвинять меня в том, что я его не люблю, когда он – единственный, кто мне нужен?

Чего он не понимает, так это того, что дело не в нем. А в снах. В снах, на которые я могла рассчитывать. Куда могла бы спрятаться от всего плохого. В Нью-Йорке мне не разрешали перекрашивать стены спальни уродливого цвета белой яичной скорлупы, и тогда я украсила их электрическими гирляндами. Вот что давали мне сны. Я украшала комнату гирляндами, чтобы она стала красивее. Сны всегда дарили мне счастье… сны всегда дарили мне его.

Макс сказал, что я не умею жить в реальности, – возможно, он прав. Может, пора погасить гирлянды и увидеть стены цвета белой яичной скорлупы?

* * *

Когда я вхожу домой после школы, я вижу папины ноги, торчащие из-под дивана, и Джерри, который беспокойно наблюдает за происходящим. Каждый день – новые странности. Однажды, когда я на прошлой неделе вернулась домой, я застала такую картину: папа приспосабливает к ручке огромной корзины веревку, которая тянется вдоль лестницы, – чтобы таким образом поднимать и спускать Джерри.

– Чтобы колени у него не болели, – объяснил он мне, словно это самое обычное дело. Джерри в это время стоял чуть поодаль и настороженно поглядывал на изобретение. – Он ведь уже старенький. А так ему будет легче преодолевать ступеньки.

Все-таки человеку непременно нужны друзья.

– Пап? – кричу я. – Все хорошо?

Услышав мой голос, папа отползает назад и высовывает голову из-под дивана, сжимая в руке теннисный мячик Джерри.

– Он опять его потерял, – объясняет он и подает мячик терпеливо ждущему Джерри, который берет его в зубы, роняет, толкает лапой и снова загоняет под диван. Папа опускает плечи. Я барабаню по ноге, выстукивая придуманный ритм, и мысленно готовлюсь задать один вопрос.

– Пап, а от Мадлен не было никаких вестей? Мы с ней увидимся?

– Отличный вопрос, – говорит папа, снова ложится на пол и залезает под диван. – Не уверен.

– То есть? – спрашиваю я.

– Не уверен, что у нее найдется время между конференциями и другими мероприятиями, – бормочет он. Диван заглушает окончание фразы.

Папа, взрослый мужчина, прячется от меня. Я барабаню пальцами еще быстрее. Все оказалось сложнее, чем я думала.

Дай мне знать, когда будешь готова жить в реальном мире, слышу я слова Макса.

Была не была, думаю я и сама ложусь на пол. Теперь мы оба лежим на животе, спрятав головы под диваном. Джерри тоскливо поскуливает позади нас.

– Элис, что ты делаешь? – спрашивает папа.

– Пап, – говорю я. – Послушай меня. Конференция уже через пять дней. Были ли хоть какие-то вести от Мадлен? – спрашиваю я. – Ты ей вообще писал?

– Лучше бы ты ее мамой называла, – в очередной раз говорит он.

– Я бы с удовольствием, если бы она того заслуживала, – говорю я. Папа на секунду закрывает глаза, будто от моих слов ему больно. – Пап, – говорю я. – Мама нас бросила. Променяла нас на обезьян. И уже не вернется. Нужно это принять, поговорить об этом. – Вглядываясь в папино лицо в приглушенном свете, я думаю о том, что пространство под диваном напоминает материнскую утробу. Тут мы чувствуем себя защищенными и потому можем поделиться самым сокровенным. Нам спокойно, как человеку, свернувшемуся в позу эмбриона, или как Джерри, когда он прячется под столом с чем-нибудь вкусненьким.

В конце концов папа кивает.

– Как по мне, идея замечательная, Элис. Может, обсудим ее за тортом?

– Это как получится, – говорю я. – Он съедобный?

– Я всегда знал, что она не вернется, – говорит папа, вонзая вилку в удивительно сочный кусок торта «Красный бархат». – Но было гораздо проще не думать об этом, чем смириться с тем, каким человеком она оказалась. Человеком, который смог бросить семью, мужа и, главное, свою дочь, – он замолкает на мгновение. – Было гораздо проще совсем не думать об этом, чем признать, что я никогда ее и не знал.

– Наверное, было тяжело, – говорю я, отпивая кофе.

– Особенно тебе, – говорит он и кладет свою ладонь на мою и на этот раз не торопится ее убирать. – Ты была такой маленькой. Я знаю, что не справился. Знаю, что кошмары начались из-за нее, но я должен был положить им конец. Должен был подарить тебе чувство защищенности. Но я боялся все это обсуждать, и ты была совсем одна. Прости меня.

Я говорю ему, что все хорошо, кладу в рот еще кусочек торта и медленно жую. На этот раз с сочностью все отлично, но папа положил вдвое больше соли и вдвое меньше сахара, чем нужно. От этого разговора мне становится гораздо легче, но это еще не все. Не хватает еще одного извинения.

– Мне очень важно слышать от тебя такие слова, пап. Но я хотела бы услышать их и от нее, – признаю я.

– Тогда, может, ты ей напишешь? – предлагает он. – Что тебе мешает?

Я встаю и резко начинаю убирать тарелки со стола. Ни за что не напишу Мадлен. Она мать. Это она должна мне писать. Но потом – наверное, в сороковой раз за день – я вспоминаю о Максе.

Я медленно ставлю тарелки в раковину, беру свою сумку и иду к кухонной двери.

– Куда ты? – спрашивает папа. – Неужели торт настолько плох?

– Нет, что ты, – лгу я. – Пальчики оближешь. Мне надо написать письмо. – Я останавливаюсь в дверях, возвращаюсь и целую папу в щеку. – Мы очень хорошо поговорили, пап. Почаще бы так.

В ответ папа широко улыбается и поправляет очки.

– С огромным удовольствием, – говорит он.

Пора погасить гирлянды.

С эмоциональной точки зрения, с воображаемым парнем лучше никогда не расставаться. За неделю, прошедшую с того дня, как мы вернулись из Мэна, я отлично это усвоила. Впрочем, с практической тоже: когда я подхожу к новому научному центру, изо всех сил стараясь не опрокинуть поднос с суккулентами, стоящий на корзине Франка, я думаю о том, что сейчас мне совсем бы не помешала машина моего воображаемого бывшего парня.