Ряд перехваченных писем из Лотарингии и Брюсселя склонил Ришелье к написанию в марте 1632 г. докладной записки королю, в которой он указывает на опасность, которую представляют для Франции враги как за пределами страны, так и внутри нее. Среди прочего он обращает внимание на необходимость скорейшего завершения дела Марийака.[164] Множество мелких, но в совокупности действенных судебных уловок, к которым прибегал Ришелье, чтобы добиться обвинительного приговора, свидетельствует о том, какую огромную необходимость он видел в нем, хотя и ухитрился оставить впечатление, что не хотел применения смертной казни. Марийак был казнен днем 10 мая в Отель-де-ла-Виль; ему объявили приговор только утром, когда он прибыл на место казни.[165]

После событий 10 ноября 1630 г. Ришелье, судя по различным отчетам послов, пребывал вовсе не в воодушевленном, а напротив того — сильно подавленном состоянии, главным образом по причине разрыва с королевой-матерью. Бюльон, посланный королем для прощупывания почвы, сообщил Марии Медичи, что кардинал даже не похож на себя — настолько он опечален. У нас есть описание этого визита Бюльона, содержащееся в адресованном Ришелье письме от 18 ноября. 19 ноября, когда король встретился со своей матерью, она была твердо намерена отомстить и даже не собиралась терпеть Ришелье в своем присутствии. На протокольной встрече с делегацией парламента король вскользь обронил, что решительно настроен, несмотря на должное уважение к матери, оградить Ришелье от ее враждебности. Его слова дошли до Марии Медичи и вызвали новый всплеск негодования в адрес Ришелье, который мобилизовал целую группу могущественных посредников, для того чтобы те уверили королеву-мать, что не он внушил Людовику мысль сделать это заявление, мало того, он даже не знал о том, что король собирается так поступить.

Ришелье не оставлял попыток смягчить гнев королевы-матери и предотвратить разрыв между Марией Медичи и Людовиком, грозящий, как казалось, разрушением самого политического единства Франции, в особенности если Гастон Орлеанский решился бы поднять восстание.[166] В основном благодаря Ришелье и за его счет Франция стала единым государством. Он написал полудюжине своих родственников, которых в свое время устроил в штат королевы-матери и которых она впоследствии уволила, письма с просьбами подчиняться ее желаниям и хранить молчание. Нунций Баньи, недавно возведенный в сан кардинала и собиравшийся вскоре вернуться в Рим, пытался быть посредником между ними и преуспел, предложив королеве-матери встретиться с Ришелье на заседании Королевского совета. Она приняла Ришелье холодно, затем пригласила его прийти к ней 15 декабря. На этой встрече она разразилась слезами, уверяя, что никогда не хотела рассорить Ришелье с королем.

Из ставших известными к настоящему времени записей Гастона явственно и с неизбежностью следует, что это видимое примирение не могло продлиться долго. Гастону — более чем когда-либо любимому сыну Марии Медичи — в 1630 г. было только двадцать два года, и он понимал, что его шансы унаследовать трон с каждым днем возрастают. И действительно, тогда казалось более чем вероятным, что он унаследует трон старшего брата. В его власти было жениться, если он того пожелает, и начать гражданскую войну, если захочет, хотя он мог бы рассчитывать на большую поддержку со стороны старой аристократии, нежели та, которой он располагал. Что бы он ни сделал, благодаря статусу наследника Людовика он все равно остался бы безнаказанным.

В течение нескольких дней Гастон пребывал в нерешительности. Поздравлявший свою мать, когда в ее паруса дул попутный ветер, неблагоприятный для Ришелье, теперь он навестил с поздравлениями кардинала. Когда милости, которых он просил для людей из своего ближайшего окружения, — герцогства для его приятеля Антуана де Пюилорена и кардинальской шапки для его фаворита Леконье — были, как и следовало ожидать, заменены менее щедрыми пожалованиями,[167] Гастон посетил 30 января 1631 г. Ришелье, взял назад свое предложение дружбы и, покинув двор, отправился в Орлеан, а затем, через несколько месяцев, — в Безансон, находившийся тогда под управлением испанцев. Ришелье поднял тревогу и сообщил обо всем королю, который приехал из Версаля, чтобы приободрить кардинала и снова заверить в своей решимости защищать его.

Честолюбивый, несдержанный и не обремененный свойственными его брату религиозной щепетильностью и сознанием возложенной на него священной миссии, Гастон находился в выгодной ситуации, и Ришелье хорошо понимал это. Положение же Ришелье, напротив, было все еще слишком шатким. Он постоянно находился под угрозой физического уничтожения, под гнетом изнурительного сознания ответственности (даже без уверенности в том, что его власть даст ему реальный контроль) и зависимости от непредсказуемых настроений короля. В свете тех огромных усилий, которые Ришелье прилагал к сохранению мира между королем и его матерью, трудно винить его в том, что сейчас кажется просчетом, но все-таки его реакция — что для него нехарактерно — оказалась чрезмерной.

Его действия были направлены на утверждение безграничного королевского авторитета. Бассомпьер был заточен в Бастилию в феврале 1631 г. на основании подозрений, вызванных его возобновившимися отношениями с Луи де Марийаком, о которых стало известно из перехваченного письма. Его освободили только после смерти Ришелье. Оппозицию побуждали перейти от усугубляющегося раскола к открытому мятежу, и король, руководимый Ришелье, рисковал поставить себя в уязвимое положение, отказавшись от влиятельной поддержки внутри страны и за ее пределами.

Ришелье, как всегда боявшийся показаться неискренним в отношениях с королем, написал осторожную и взвешенную докладную записку, очень пространную и свободную от всякой недоброжелательности, но решительно приводящую к выводу о том, что Мария Медичи должна быть отстранена от любых постов, на которых она способна причинить вред. Король, теперь абсолютно полагавшийся на дружбу Ришелье, равно как и на его советы, был не против того, чтобы попросить ее уехать из Парижа в Мулен, губернаторство в котором она могла получить. Он решил сам доставить ее в Компьен, подальше от политически разлагающего влияния. Он прибыл туда 12 февраля и обратился с мольбой к своей матери, которая осталась непреклонной в своем отказе появиться на заседании Королевского совета. Король уехал и вернулся в Париж 23 февраля. Маршал д’Эстре, бывший маркиз де Кевр, должен был охранять ее. Лекарь королевы-матери и ее поверенный, Вотье, также связанный с Марийаками, был отправлен в Бастилию. Три герцогини, близкие к королеве-матери, и принцесса де Конти, которой через несколько дней суждено было умереть, были сосланы.