открытым остаётся вопрос о том, какие объективно полезные преимущества даёт доминанту сам факт его лидерства. Но версия о приоритетной возможности распространения собственных генов уже не выглядит убедительной.

Таким образом, гаремы горилл и павианов — это форма социальной организации, а не сексуальной, вот в чём суть. Точно так же и одиночные пары гиббонов или же многосамцовые группы шимпанзе — это именно формы социальной организации, но никак не сексуальной. В целом у всех обезьян царит промискуитет, и лишь в зависимости от формы социальной организации (большая группа, средняя или малая) он может проявляться более отчётливо или менее. Это и логично: если изолировать самца и самку шимпанзе, то за неимением альтернатив спариваться они будут только друг с другом, ну а мы, в свою очередь, легко впадём в заблуждение, будто они моногамны. Примерно такой дефект описания когда-то и случился в наблюдениях за гиббонами, которые живут очень малыми изолированными группами.

Приматологам хорошо известно, что именно социальная организация определяет организацию сексуальную (систему спариваний, mating system). Социальная же организация, в свою очередь, во многом определяется условиями среды (например, обилие корма). Дело в том, что обезьяны одного и того же вида формируют разные по составу и размерам группы в зависимости от того, обитают они в изобильной зоне или в засушливой (Файнберг, 1980, с. 31): в первом случае группы большие, во втором — маленькие. При дефиците корма малым группам прокормиться проще. К тому же в зонах с изобилием корма соотношение самцов и самок в группе примерно равное, тогда как в засушливых зонах размер группы уменьшается и главным образом за счёт изгнания лишних самцов (чтобы больше пропитания доставалось детёнышам). Так в экстремальных условиях пропитания возникает «гарем» — при многих самках остаются несколько самцов или даже один (а наблюдателю, в свою очередь, может показаться, будто один самец «монополизирует» самок для спаривания). Конечно, вместе с изменениями в размерах и в структуре групп меняется и сексуальная организация: когда самцов и самок примерно поровну, то царит промискуитет (Файнберг, 1980, с. 39; Mansperger, 1990). Предполагается даже, что поведенческая разница между бонобо и шимпанзе обыкновенным (первые живут в гораздо более крупных группах и гораздо миролюбивее) также может быть обусловлена именно разной средой обитания — бонобо, в отличие от других шимпанзе, живут в условиях большего продуктового изобилия (де Вааль, 2014, с. 117).

Помимо кормового изобилия на социальную организацию может влиять и обеспечение безопасности (Boesch, 1991). Обезьяны, большую часть времени проводящие на земле, образуют более многочисленные группы, чем древесные обезьяны (Файнберг, с. 51; Шнирельман, 1994, с. 64; Mansperger, p. 247), что, вероятно, связано с потенциальной угрозой со стороны хищников, противостоять которым проще коллективом. Роскошь существования в виде малых групп или даже в виде обособленных пар характерна только для древесных обезьян (те же гиббоны), которые на землю спускаются редко, а потому и хищники им почти не угрожают. И, как уже говорилось, у всех приматов, живущих многочисленными группами, распространён явный промискуитет (Mansperger, p. 249).

Иначе говоря, у приматов социальность определяет сексуальность, а не наоборот. Но, что интересно, все ныне существующие гипотезы происхождения уникальной для приматов сексуальной моногамии человека переворачивают эту конструкцию и неожиданно исходят из того, что у человека именно сексуальность вдруг определяет социальность (женщины используют секс, чтобы получить от мужчин заботу о детях, и т. д., и так якобы и рождается моногамная семья) — это дополнительный аргумент в пользу несостоятельности подобных гипотез. У обезьян сексуальная организация не определяет ничего, а как раз является результатом определяющих влияний организации социальной. Почему вдруг у человека должно быть наоборот, непонятно.

"Проживание в группах и члены, составляющие группу, определяют возможности для вступления в половые отношения. Большая группа означает большое количество возможных половых партнёров, тогда как маленькая группа ограничивает выбор партнёров" (Смолл, с. 32).

Как безапелляционно заявляют исследователи, "количество моногамных видов приматов, живущих большими социальными группами, составляет ровно ноль" (Райан, Жета, с. 143). При этом человек единственный групповой и при этом моногамный примат (там же, с. 104) — не правда ли, странно?

Человека принято описывать моногамным, даже несмотря на многочисленных половых партнёров за всю жизнь, несмотря на разводы и повторные браки, а также несмотря на супружескую неверность, широко распространённую во всех существующих обществах, — тоже странно, не правда ли?

Поистине, человек самый удивительный примат.

Немоногамная физиология и прочие следы промискуитета человека

Как было сказано, антропологи XX века подчёркивали, будто "мы не обнаруживаем никаких следов промискуитета у человека в прошлом", но при этом было неясно, какие именно «следы» они ожидали увидеть. Что конкретно могло быть объявлено "следами промискуитета"? Антропологи прошлого и сами этого не знали. Но сейчас нам известно гораздо больше, а потому и "следы промискуитета" у древнего человека мы назвать можем. Часть из них зафиксирована в анатомии и физиологии человека и немного — в культурных феноменах. Начнём по порядку.

1. ПОЛОВОЙ ДИМОРФИЗМ

В современной литературе очень популярна концепция связи полового диморфизма обезьян (разницы в размерах самцов и самок) с системами их спаривания. Считается, что самцы существенно крупнее самок (гориллы, павианы) при гаремной системе спаривания, — якобы такие виды эволюционировали в условиях постоянных битв между самцами за право владеть «гаремом», что в итоге и привело к отбору наиболее крупных самцов. В то же время при моногамной системе спаривания разница в размерах самца и самки отсутствует (гиббоны), — якобы потому что самец исторически ни с кем не был вынужден драться за обладание самкой, так как виду свойственно образование пар. Промежуточное положение между этими крайностями (но всё же ближе к моногамным) занимают виды с промискуитетом (шимпанзе, макаки) — раз все самцы спариваются со всеми самками, то и драться тоже ни за что не нужно, а потому самцы лишь немного крупнее самок (как и у человека, кстати). В таком виде эта концепция и кочует из книги в книгу, не вызывая нареканий учёных. Но в действительности с ней всё не так просто. К ней есть вопросы.

Да, моногамные виды "образуют пару", но почему это должно уберегать самцов от драк за самку? Почему самцы горилл якобы бьются за свой гарем, а самцы гиббонов за своих самок нет? Франс де Вааль справедливо замечает: "ничто не свидетельствует о том, что моногамия способствует миролюбию. Единственные моногамные приматы среди наших ближайших родичей — гиббоны — обладают внушительными клыками" (де Вааль, 2014, с. 94). Тезис о том, что моногамия снижает конфликтность в обществе — всего лишь