– Йеп, Доти… Я была влюблена в него по уши, Доти. Он был как бесценная бронзовая статуя, которая дышала жизнью. В его зрачках словно отражался свет звезды над горным озером морозным утром. Волосы у него были как черный шелк… А его губы, Доти. Его губы… Они пылали. Пылали, Доти. Прямо как в “Пламенном поцелуе”…

А какие истории он рассказывал мне о дальних странах. О портах. О бурных морях и штормах, которые вздымают белую пену парусов на вершинах мачт. О широких песчаных дюнах, окаймленных девственными лесами. О продуваемых ветрами занесенных снегом горных пиках. О залитых солнцем пастбищах на границе глухой мрачной чащи… О диковинных птицах, странных рыбах и диких животных. О племенах, у которых вовсе нет денег, а только камни; и о других племенах, которые идут на них войной, чтобы похищать их жен…

– Все это очень культурно, Нора…

– О племенах, которые поклоняются дьяволу, и о богах, которые спускаются к людям, чтобы заигрывать с пастушками…

– И это все очень культурно, Нора…

– И о приключениях, которые случались с ним самим в Марселе, в Порт-Саиде, в Сингапуре…

– Должно быть, это культурные приключения…

– О, я отдала бы ему всю кровь своего сердца, до последней капли, Доти… Я поехала бы с ним рабыней в Марсель, Порт-Саид, Сингапур…

– И после всего этого вы расстались…

– Тогда мы не слишком долго знали друг друга. Просто влюбленные, Доти. Вот и все. Он сидел рядом со мной на диване. “Ты прекрасна, Норита, – говорил он. – Твои локоны блестят ярче лучей восходящего солнца над заснеженными пиками острова Туле”[135]. Оныст, он так и сказал, Доти. “Искорки в твоих глазах сияют ярче, моя Норита, чем Полярная звезда светит моряку, когда тот пересекает Экватор”. Оныст, так и сказал. “Твое лицо милей, моя Норита, – говорил он, – чем белоснежные гребни волн на ласковых пляжах Гавайев”. “Твой стан, Норита, – говорил он, – стройнее пальмовых деревьев, из которых сложены стены сераля на острове Ява. Оныст, так и сказал, Доти. “Твое белоснежное тело мягче света маяка, что ведет моряков в порт Яркого города и зовет меня в верные объятия моей прекрасной Нориты”. Оныст, Доти, он все это сказал. Он поцеловал меня, и губы его пылали… Пылали…

“Очертания твоих статных ног совершенны, Норита, как полная луна, что восходит, словно мост, над заливом Сан-Франциско”. Он схватил меня за бедро…

– Он схватил тебя за бедро, Норита. Дальше, дальше!..

– Оныст, схватил, Доти. “Де гряс, – сказала я, – не хватай меня за бедра”. “Очертания твоих бедер чаруют сильнее, чем вихрь чаек, летящих вослед кораблю”. И он опять схватил меня за бедро. “Де гряс, – сказала я, – оставь мои бедра в покое”. “Твои бедра манят, как Млечный Путь, опрокинутый в ревущие южные моря”. “Де гряс, – сказала я, – оставь наконец мои бедра”. Я схватила с подоконника книгу, которую читала, и ударила его корешком по запястью…

– Но ты же сказала мне, Нора, что огрела его крюком от чайника, как и я…

– Доти! Доти!..

– Но ты мне это говорила, Норуся…

– Де гряс, Доти…

– И что он вытащил нож и попытался тебя зарезать, а потом извинился и сказал, что таков обычай его родной страны: если кто-то кому-то нравится, то ему сразу кладут руку на бедро…

– Де гряс, Доти, де гряс…

– И потом вы встречались снова, но он даже палец из носа не вынимал, когда его корабль приходил в Яркий город, и он видел тебя…

– Де гряс, Доти, “палец из носа не вынимал”. Как некультурно…

– Но именно так ты про него и сказала, Нора. А еще ты говорила, что он писал тебе из Сан-Франциско, из Гонолулу, из Батавии, из Сингапура, из Порт-Саида и из Марселя. И ты долго скучала и тосковала, когда от него не было писем, до тех пор пока другой моряк не рассказал тебе, что его зарезали в бистро в Марселе…

– Ах! Ах! Доти. Ты же знаешь, какая я чувствительная. Меня бы очень расстроило, если бы кто-нибудь услышал эту историю. Оныст, меня это очень огорчит, Доти. Ты моя подруга, Доти. Но если ты хоть чуточку разболтаешь, мне это создаст дурную репутацию. То, что он вытащил нож! То, что я могла поступить так некультурно – огреть кого-нибудь крюком для чайника! Ах!..

– Ты сама мне все это рассказывала, уже довольно давно, Нора, но тогда в тебе не было столько культуры, сколько сейчас…

– Угу, Доти. Надо быть неотесанной, как Катрина Падинь, чтобы позволять себе такие замашки. Ты слышала, Муред Френшис рассказывала, как Катрина облила кипятком Бриана Старшего? Она, должно быть, настоящее чудовище. Оныст!..

– Какая жалость, что он не всадил в тебя нож по самую рукоятку, услада морского флота. Где там, ты говоришь, он с тобой сидел? Господи, Господи, бедняга-то и понятия не имел, как ему удача изменила. Сразу было понятно, что в конце его прирежут, если в начале он где-то засел с Норой Грязные Ноги. Зато он получил от тебя великолепный подарок: ценный груз гнид…

– Не подавай виду, что ты вообще ее слышишь, Норуся…

– …Вот что, Том Рыжик. Бога ради, послушай меня. Я ору тебе уже битый час. А ты обращаешь на меня не больше внимания, чем на икру лягушечью. Почему ты меня совсем не замечаешь? Разве там, наверху, мы не знали друг друга, как облупленных?..

– Друг друга, как облупленных, Мастер. Как облупленных…

– У меня к тебе вот какой вопрос, Том Рыжик. Билли Почтальону плохо?..

– Билли Почтальону? Ну да, Билли Почтальону. Билли – Почтальон. Билли – Почтальон, да… Такой, честное слово, есть, Мастер. Билли Почтальон есть, определенно…

– Да чтоб дьяволы и демоны, все тридцать семь миллионов демонов, что собрались у смертного одра Александра Борджиа, унесли Билли Почтальона с собой в ад! Будто я не знаю, что он есть! Ты что же думаешь, Том Рыжик, я не знаю, что Билли Почтальон – есть? Он болен, этот губастый вахлак?..

– Кто-то говорит, что он болен, Мастер, а кто-то – что нет. Во многом, что говорят, нет ни зернышка правды. Но он может быть болен. Он может, честное слово. Он может, точно. Мудрец тот…

– Я тебя вежливо прошу: скажи мне, пожалуйста, может, Билли Почтальону плохо?..

– Ох, может, Мастер. Может, и так, это точно. Может, Мастер. Может, наверняка. Только сам я ничего не знаю…

– Заклинаю тебя силой древности соседских сплетен, скажи мне, что Билли Почтальону плохо… Вот так, Том Рыжик, молодец, Том Рыжик, любименький мой Том Рыжик, яблочко мое золотое, Том Рыжик, ты скажи мне только, правда ли, что Билли Почтальону плохо, и скоро ли он умрет?

– Мудрец тот…

– Умоляю тебя, Том Рыжик, как человека, который вступал брак, как и я сам, – скажи, может ли быть так, что Билли Почтальону плохо…