Август помолчал и ответил:

– То, что могут сделать десять человек, может сделать и один.

Много лет спустя я спрашиваю себя: в какой момент он это уже решил?

Тогда, когда Хорхе сказал нам, что маяков нет и что крушение неизбежно? Или раньше? Я вспомнил, как он иронически ответил английскому профессору на предостережение против встречи с беженцами. Он криво улыбнулся и сказал: «Встреча с беженцами будет носить символический характер». Получается, что он уже тогда все придумал. А может быть, еще раньше – еще во время концерта Цветковича. Теперь я вспоминаю каждое его слово в тот день, когда жирный поэт изображал Дон Кихота, и сегодня мне кажется, что он уже тогда себя готовил к чему-то подобному.

А может быть, говорю я себе, он сделал это внезапно, от нестерпимой душевной боли, что вдруг вырвалась из-под контроля и стала диктовать поступки. Бывает, что разъедает сердце, когда тоска подкатывает толчками, и вдруг однажды делается непереносимой. Может быть, все, что копилось в нем месяцами, вдруг прорвалось. Так может быть. Особенно если память души рассказывает, что ты потерял, тогда сопротивляться небытию почти невозможно.

Но ведь он был иезуитом, верующим, он не мог подчиниться простому – пусть даже и поглощающему – чувству. Для него любое чувственное восприятие жизни было неполным, он старался понимать явления в их божественной связи, а разве тоска может тронуть первопричину бытия? У меня нет на все это ответа.

Я повторяю про себя последние слова Ван Гога, тоже человека глубоко верующего, который тщился построить в Арле коммуну художников, а потом выстрелил себе в сердце. Художник умирал медленно, а когда его стали утешать – мол, есть шанс поправиться, – Ван Гог сказал: «Бесполезно, тоска останется навсегда». Что он имел в виду? Если бы я мог это понять, я бы понял и последние минуты Августа.

В ту ночь, когда он сказал англичанину свою гордую фразу «То, что могут сделать десять человек, может сделать и один», оксфордский профессор понял, что потерял власть над кораблем. Еще минуту назад англичанин был хозяином ситуации, но вот Август произнес эти слова, встал и пошел прочь из каюты – и англичанин опешил. Столько было уверенности в движениях Августа – а испуга не было вовсе, – что англичанин растерялся. Все же он многого ожидал от этой истории – и сдавать позиции ему не хотелось. Грозить взрывом уже не имело смысла: что толку угрожать взрывом, если корабль все равно идет на скалы? – но тем не менее английский профессор произнес строго:

– Имей в виду, если ты не подчинишься, я взорву корабль.

Август даже не повернул головы. Он лишь замедлил шаг.

– Нет, ты не взорвешь, – сказал Август, – это я взорву.

И пошел вверх по трапу, прямой, сухой и длинный, как мачта.

Мы бросились за ним.

Август вышел на палубу – прошел на корму, поднял бочонок, который стоял там, кажется, всегда, – я думал, что в бочонке соль, нужная, чтобы посыпать палубу.

– Здесь порох, – сказал Август. Свободной рукой он достал мятую пачку сигарет, сунул кривую сигарету в угол рта, потом пачку спрятал, из того же кармана достал зажигалку, прикурил.

А мы смотрели на капитана – в одной руке у него бочонок с порохом, в другой зажженная сигарета.

– Бочонка хватило бы. Но взорвется разом весь пороховой погреб. Будет больший взрыв. Очень большой. Света хватит надолго.

Он поднес сигарету к бочонку.

– Зачем? Август, зачем? – крикнул рыбак Штефан. А мы стояли неподвижно, пошевелиться не могли, и слов никаких не было. Только вот это «зачем».

– Зачем? – тихо сказала Саша, мертвенно-бледная. – Здесь дети. А он бы не стал взрывать, – сказала Саша про англичанина. – Он просто шантажировал тебя, но я бы никогда не дала.

– Уходите все, – сказал Август, – спускайте шлюпки, уходите с корабля сейчас же.

– Зачем? – спросил Микеле.

– Там на барках много бамбини, – сказал ему Август, – дадим им немного света. Их жалко, правда?

– Правда, – сказал Микеле и заплакал. Он плакал навзрыд, тяжело, искренне.

– Я обещаю, Август, я не буду больше воровать, я стану учиться и работать, я ведь университет заканчивал, философское отделение… Я найду как помогать людям, как заботиться о чужих бамбини… Только не взрывай нас, пожалуйста.

– Уходи с корабля, – ответил Август, – и забери с собой всех. У вас пять минут. Когда войдем в пролив и подойдем к скалам – тогда уже поздно.

– Вы сошли с ума, – сказал англичанин.

Август ничего не ответил.

Он затягивался сигаретой, и красный огонек вспыхивал во тьме, как маленький маяк.

Англичанин, Йохан и Хорхе вытащили резиновые шлюпки, немецкие рыбаки надули их – на это ушло не более пяти минут. Поразительно, как слаженно люди работали перед лицом смерти. Из крюйт-камеры пришли Яков и Янус – помогать.

Странно: во время бури, от угроз англичанина и перед лицом скал – все боялись смерти, разумеется, но не так боялись. В том, что Август взорвет «Азарт», сомнений не было.

– Это же твой корабль, – сказала ему Саша. – И ты его почти починил.

– Видимо, это лучшее, что можно сделать с кораблем дураков, – сказал Август. – Республики не получилось, град Божий разворовали. Остается взорвать, но так, чтобы смысл был во взрыве. Надо осветить проход африканцам.

– Ради черных попрошаек? Умереть ради черных жуликов? – сказал актер.

– Видимо, это лучшее, что я могу, – сказал Август.

Мы спустили трап к шлюпкам. Один за другим члены экипажа «Азарта» подходили к Августу, чтобы проститься, но близко не приближались, а кивали издалека и спешили перелезть через фальшборт.

– Вот так все закончится? – спросила Присцилла. – Это и есть твоя Утопия?

– Видимо, это самое важное, что может сделать Европа – осветить путь другим. Европа уже не раз так делала, – сказал Август. – Разными способами. Ренессанс, Просвещение, это понятно. Но даже в свете большой войны начинались великие стройки. И революции. И тогда люди понимали что-то.

– И что, нельзя иначе? Только войной или взрывом?

– Это просто маяк, – сказал Август.

Рыбак Штефан сказал:

– А как же наши планы? Наша общая семья?

Он говорил голосом потерявшегося ребенка – он, сильный высокий мужчина.

– Наша семья остается. Я ухожу, но семья остается.

– Без тебя уже не будет никакой семьи.

Август ответил ему так:

– Я строил общую семью и продолжаю ее строить. Мы с вами встретились случайно – кого-то я пригласил к себе на корабль, кто-то пришел без приглашения – помнишь? Но это была неслучайная случайность. Я принимал всех, потому что знал: вы все неслучайные. Образованный или неуч, законник или вор – мне было все равно. Разве плохо, что мы все – разные? Что такое общая семья?