– Вы погубите нас, как Сербию погубили! – раздался тенорок Цветковича. – Свобода моей несчастной страны растоптана – а теперь топчут персонально меня!

Жирный поэт распрямиться под ветром не решался и стоял на скользкой палубе на четвереньках, на него было страшно смотреть. Бушующая стихия измучила поэта, исказила его благостные жовиальные черты. Мне даже померещилось (впрочем, тому виной сумерки, должно быть), что щеки у поэта ввалились.

– Мы твоим сербам хвост прищемим, и поделом! – жестко сказал немецкий рыбак. – А ты жизнь отдай за братьев-славян, спаси беженцев. Тут все сараи в порту набиты нищими. Ты нищим сербам на причале и пенса не дал.

– Я сам и есть Сербия! – Боян Цветкович сказал это с таким выстраданным чувством, что все поглядели на поэта с уважением. – Я сам – женщины и дети этой несчастной страны… Я – растоптанная свобода… я – горе матерей… я – поруганная свобода…

– Так что, идем спасть матерей?

– К берегу, умоляю, держите к берегу! – Поэт поднял полное лицо к свирепым небесам и заголосил: – Домой! В Европу! В Европу!

И все это под равномерный рев моря.

– Считаю, надо идти к Дувру, – сказал Хорхе, – тем более ветер нас туда отнесет все равно.

– При таком ветре, – сказал рыбак Штефан, – мы часов за пять дойдем, будем раньше вельбота.

– За восемь, – сказал второй рыбак, Клаус, обычно молчаливый. – Я прикинул. Восемь часов при полном ветре.

– С ума сошли, – сказал Йохан. – Но если уж решили…

– Боишься?

– А чего бояться? Раз все идут. Раз уж мы европейцы.

– Я отказываюсь! Безоговорочно отказываюсь! – крикнул Цветкович, но лысый актер схватил его за шиворот и поставил не ноги.

– Все идут, – сказал актер, – и ты, стервец, пойдешь.

Англичанин Адриан вышел из трюма и стоял, смотрел на нас, скрестив руки на груди. Губы оксфордского профессора сложились в презрительный розовый бутон.

– Любопытно. Общий энтузиазм перед кораблекрушением. Все романтично – вплоть до встречи со скалами. Интересно, а могло быть иначе? Как ты себе представлял течение событий? Вообразим, что корабль построен, что есть машина, нет пробоины – и дальше что? Как жить?

– Общей семьей, – сказал Август.

– Равное распределение, вероятно? – Профессор говорил устало, презрительно ронял слова.

– Равное распределение, – Август ответил.

– Единая Европа? – саркастически сказал англичанин.

– Именно так.

– Испанец пусть пьет, голландец пусть курит марихуану, долдон-немец пусть доски приколачивает, а француженка пусть песни поет?

– Мы все вместе – общество. Каждый трудится как умеет.

– Так ведь половина не умеет.

– Научатся. Когда научатся уважать соседа. Тогда и вина не надо.

– Но простые удовольствия должны быть, согласись.

– Удовольствие в равном труде. Других удовольствий нет.

– Например, игра в карты? Нет, нельзя? Вино? А любовные утехи? Вовсе отказаться? Это ханжество, гражданин иезуит. Вот и ваша жена так тоже считает. Вы, наверное, светскую культуру не жалуете?

– Не жалую, – сказал Август.

– А зачем тогда общая семья, если культуры нет и удовольствий нет?

– Я хочу сделать невозможными войны, – сказал Август.

– Так ведь от такой ханжеской жизни люди горло друг другу перегрызут. О, какая тоскливая намечалась перспектива. Значит, ты намерен был лишить нас человеческих радостей?

– Болезни и беды происходят от удовольствий. Потому так получается, что главное удовольствие человека – это унижение другого и власть. Рядом с этим удовольствием меркнут все прочие радости. Поглядите на тиранов – у них самые острые удовольствия на свете. Люди стремятся к богатству любой ценой, потому что золото дает власть, то есть возможность удовольствия через неравенство.

– Верно подмечено, такова природа. Мужчина не равен женщине, как это ни досадно для суфражисток. Но мы живем с этим – природу регулирует закон.

– Нет, закон не регулирует. Потому что богатые используют закон против бедных, получая от этого дополнительное удовольствие. Значит, надо научиться получать удовольствие только от труда и забыть о праздных удовольствиях.

– Полагаешь, это понравится людям? Отказаться от радости?

– Отказаться от радости власти можно. Не понравится это только жадным. Но жадных мне не жалко.

А ветер ревел. Август говорил с англичанином, мы слушали их беседу – а ветер нес корабль в темноту. То был уже не ураган, волны уже не вставали горами, но ветер был сильным; удержаться на ногах непросто.

– Не жаль богатых и властных? То есть не жаль элиту. Тех, кто стимулирует развитие, не берем в расчет. И кто же сформулирует эстетику и этику, заложит основы логики и риторики? Кто направит науку и производство? Кто создаст искусство? Давай спросим у нашего художника, – и профессор указал на меня, – интересна ли ему такая утопия? Вы, кажется, рисовать здесь собирались? Творческая командировка, не так ли? Довольны результатом поездки?

Что же я мог ответить? Что картин не нарисовал – это было очевидно. Впрочем, кто же теперь рисует картины. Картина – давно анахронизм. Красками по холсту мазать люди разучились. Теперь инсталляции делают и перформансы. Пописал в баночку – уже, считай, совершил акт творчества.

– Я принял участие в утопии общего труда, – сказал я. – это и есть цель искусства.

– Что за утопия труда без направления работ? Вот как наш корабль «Азарт» – плывет посудина никуда и ни к чему. Надобно знать, какая у рабочего процесса цель

– Цель – справедливое общежитие.

– Справедливо – это когда поровну? Или справедливо – не поровну?

– Тот, кто направляет работу, не должен быть богаче труженика.

– А как стимулировать первенство? Уравнять людей нельзя – они не равны от природы. Англичане, – тут оксфордский профессор пожал плечами, удостоверяя факт, – более развитая нация, нежели, допустим, конголезцы. Отменить неравенство никакой Томас Мор не сможет.

– Отменить неравенство может мораль. Цель искусства – нравственный урок. Значит, художник первым обязан отказаться от привилегий.

– Пустая фраза. Цель искусства – прекрасное. Если мораль построена на отсутствии удовольствий, то мораль – уродлива. Была такая секта – скопцов. Худший вид протестантизма. Кстати, свои общины скопцы называли кораблями. – И профессор засмеялся. – Корабль скопцов плывет? – И добавил совсем грубо: – Полагаете, вашей жене такая секта нравится?

– Это уже несущественно, – страстно возразил Август, – когда жадное, беременное войной общество хвастается своей свободой – это хуже.

– Свободой не надо хвастаться, – заметил англичанин, – свободой надо обладать. Как женщиной. Как капиталом. Как домом. И уже потом – если ты воспитанный человек, разумеется, – ты можешь собственной свободой поделиться с другим.