А заодно возглавил Николай Андреевич и местную партийную ячейку – то ли за месяц, то ли за два до того, как он сюда, сразу за всё гораздый с пылу ухватиться, прибыл, перевели прежнего парторга, Вакулу Вуколовича (это по метрикам, а для народа, чтобы кто изурочливый его вдруг не озёпал, Валериана Вельяминовича) Невшупу, в Елисейск, или – когда, имея власть в виду, хотят почтительно отметить – «в райён», на повышение конечно: дали добро ему в тогдашнем районном комитете партии посамоуправлять идеологией и спортом в регионе – вот где, поди, бы развернулся и проявился бы как вдохновитель – представишь только, оторопь берёт, – да, на всеобщую беду-неразбери-ху, спутала карты оппозиция глобальная, напавшая лихом на этот раз в образе прогудевшей всем все уши Перестройки – пошёл лукавый на лукавого. Но не о нём тут речь, не о Невшупе, хотя и стоит он внимания литературного – личность, конечно, гомерическая – только не всякому вот по перу. Не пропадёт Вакул Вуколович и без нашего внимания, не сгинет: где, козырнуть любил партиец бывший поговоркою, брат мой, хохол, прочапает, там, мол, жиду пархатому понюхать будет нечего. Возможно, так оно и есть. Зная Невшупу, и поверишь: ловко он, в ближайшем прошлом – ещё и пыль осесть, уняться не успела, ещё и гул-то не утих после обвала – марксист и ленинец, непрошибаемый казалось, и ненавистник лютый частной собственности – чьей-то, конечно, не своей, – социалист бескомпромиссный, цепко прибрал к своим рукам все рестораны в Елисейске – и всех-то три, но тем не менее, – часть магазинов и ларьков, нанял сидельщиков, купил оруженосцев – и, как с дружиной славной князь, в город теперь выходит только с рындами, с отдельным стражем для собаки диковинной породы, из-за морей ему доставленной, – и особняк воздвиг себе на берегу Ислени, на месте взорванной когда-то церковицы Святых Бессребренников Дамиана и Космы – ну, водворил, что называется, на месте святе мерзость запустения, – в стиле «моё барачище огромное», – в нём и морится, грязнохват, теперь, как муха в шифоньере, и – имя носит, будто жив, скверноприбытчик. И теперь Ленина, «духовного» отца, во всеуслышание кличет Ушлым Вовиком, а деда – Карла – Мордехайем. Шут с ним, с Невшупой, и со всеми иже с ним. Жаль лишь, что вид с реки на городишко благолепный заслонил своим – не домом, а – «кирпичным складом». И вот ещё, что следует, наверное, добавить, что коренные жители – тут, в Сретенском, по крайней мере – идти в начальники ленятся почему-то, хоть на печи их подвози, как достодивного Емелю, всё пришлеца наивного и норовят вместо себя во власть поставить, а тот за них и отдувайся, смешное дело. Но не об этом.

Года через три после своего появления в Сретенском стал он, Николай Андреевич, с любой стороны, с какой бы кто к нему критически ни вздумал подобраться, работник ценный и незаменимый, и человек, как ни приглядывайся кто к нему недружелюбно, приятный во всех отношениях и положительный – не пил и сразу, как приехал, не потребляет и сейчас, разве что в праздник светский рюмочку-другую, так и то не где и с кем попало, а за столом, как и предписано обычаем, в компании хорошей – важные гости вдруг нагрянут из району, – чтобы беседу только поддержать, мало ли, сникнет почему-то; и не курил, не балуется этим и теперь – «чтобы уж табачищем не разило, как от падали-то» – по его собственному выражению – сам не курю и вам, мол, не советую; и матюками, слава Богу, никого и никогда не жаловал публично; и слово знает самое волшебное, о котором сретенцы уж и забыли было: в мыслях-то и имеют, надо полагать, в душе хранят, но вслух не часто произносят, и малым – жестом – обходясь, – стал он, Николай Андреевич, через три года председателем сельского совета, ну а теперь вот и – администрации – другие времена, другая мода. Сказать иначе – Головой.

Был Николай Андреевич попервости, тут уже, в Сретенском, – а до этого-то и вообще его как будто не было, – общительным, как овца, может быть, боялся, как овца же, одиночества на новом месте, а потому, наверное, и знакомства завести пытался он налево и направо, чуть ли не с каждым поселянином, но отношения – как с парнями, так и с мужиками, с теми и особенно, – ладно у него не складывались: утомлял он их – парней и мужиков особенно – своими ботаническими рассуждениями, отчего и парни и мужики особенно, называя его, не зло и за глаза конечно, Пестиком, всякими правдами и неправдами старались избежать его мудрёного сообщества. Но тут ведь как, и до любого бы коснись, все остальные темы, что ли, исчерпались? – есть же бездонные… толком ни выпить, словом, ни поговорить. С девушками и с женщинами сходился Николай Андреевич куда как легче и удачливее, но вот и с ними у него дружба не затягивалась, не перерастала в узы неразрывные: то ли они, малообразованные и неотёсанные, скоро ему наскучивали, то ли он, учёный и культурный, им, окрестившим между собой его Тычинкой, надоедал быстро – больше всё разглагольствовал про ягодки-цветочки, чем пробовал или срывал, и призывал их, временных подружек, вот что уж хуже-то всего, вместе с собой решать различные задачки и головоломки, знал и помнил которых великое множество, ещё и новые везде выискивал и вычитывал, и до которых сам он был не свой, как иной, допустим, до рыбалки. Приставал Николай Андреевич с этим и к парням, и к мужикам, конечно, но те, последние особенно, ломать свои головы непонятно ради чего готовы не были, и то – какое ж это дело! – с утра, с похмелья иной раз, так и подавно, – кому ж охота. Будущей жене своей, дочери продавщицы сретенского магазина номер 24, Варвары Степановны, и заведующего рыбкооповскими складами в Ялани, там больше и обитавшего, на квартире у какой-то вдовушки, ныне покойного, Алексея Ивановича Поротникова, из хитроумных остяков, тогда только что закончившей в одном из городов края библиотекарный техникум, вернувшейся домой с дипломом и со значком об образовании на розовой красивой кофточке и подкупившей его при первой же встрече отчаянным согласием решать с ним, тогда ещё только агрономом, любые сложности в теории и в жизни, он, Николай Андреевич, так и сказал: «Я, Надя, с нежных ногтей любил ботанику и арифметику и разрывался между ними, как князь Игорь». Первая – как «основное дело в жизни» – вроде победила. Пойди бы он, Николай Андреевич, по второму пути, кто знает, может быть, и явился бы миру новый Лобачевский или Ломоносов. А вот как увлечение так и осталась для него, для агронома в прошлом, арифметика. Ну и довольно буесловить.

Второго октября, в пятницу, прохладным, звёздным и тихим вечером, размышляя рассеянно, чем он займётся в предстоящие выходные, сопровождаемый громким – в ядрёном-то, стылом воздухе, – гулким, но привычным лаем собак, возвращался Николай Андреевич Валюх домой со службы. День у него выдался тяжёлый: приём граждан, жалоб от них и разных заявлений – утомительно и нудно, – ещё и те, граждане, проще сказать, старухи деревенские, договорились будто, все нынче в пятницу решили заявиться – им как приспичило. Но позади всё, слава Богу.

Подступив к воротам своего дома, взялся Николай Андреевич одной рукой за кожаный, плетёный втрое шнур, чтобы, потянув его, открыть калитку, а другой рукой залез в почтовый ящик, прибитый к небольшой вереице. Вынул из ящика содержимое-газету «Елисейская Правда», до сих пор ещё «трибуну коммунистов», газету «Елисейские Ведомости», рупор либералов, и конверт ещё какой-то.

Войдя в ограду, включил свет – фонарь возле крыльца – и, сунув газеты под мышку, начал разглядывать конверт, вырезанный из обёрточной бумаги и склеенный и заклеенный варёной картошкой.