обещание, что я раскрою его через день, то есть после его отплытия. Я решил, это какой-нибудь прощальный подарок, и не придал этому особого значения. Оберточная бумага была тонкая – такой обычно пользуются в ювелирных магазинах, и я, честно говоря, подумал, что там часы. Мои всегда ходили плохо. Берт любил повторять, что если я не обзаведусь новыми часами, то могу опоздать ко второму пришествию… – На последней фразе Ламонт вдруг будто поперхнулся и замолк. Отвернувшись, он стал протирать оконное стекло. Потом снова заговорил: – Так вот, когда в Брикстоне я распаковывал вещи, то обнаружил, что мой револьвер пропал. Я никогда им не пользовался. Сохранил его как сувенир со времен войны. Может, вам это и неизвестно, но я прошел службу в армии. И сказать по правде, лучше сто раз перерезать проволоку и все такое, чем скрываться от преследования полиции в Лондоне. На открытых пространствах это все не так страшно, скорее напоминает игру. Но в Лондоне… В Лондоне – как в ловушке. А вам это не приходило в голову?

– Тоже приходило. Но я почему-то думал, что в городе вам лучше.

– Лучше в городе?! О господи! – воскликнул Ламонт и замолчал, как видно заново вспоминая все пережитое.

– Итак, – напомнил Грант, – вы хватились револьвера.

– Ну да. Хотя я никогда им не пользовался, у миссис Эверет он хранился в ящике стола. Я прекрасно помнил, куда его положил, когда все укладывал в дорожный сундук. Я сразу хватился его при распаковке. Почему-то я тогда же сразу перепугался. Начал вспоминать о том, что в последнее время Берт стал особенно молчалив. Он и всегда был не очень-то разговорчив, но в последние дни – особенно. Потом я подумал, может, Берт взял револьвер, потому что отправлялся в чужую страну. Хотя, с другой стороны, мог бы и прямо попросить. Он знал, что я ему не отказал бы. Во всяком случае, я испугался, сам не знаю чего, пошел и разыскал его в этой очереди. Он стоял недалеко, где-то в первой трети, – думаю, нанял мальчишку, чтобы тот занял ему очередь. Наверное, он уже заранее решил пойти на вечернее шоу. Чувствительный он был очень, мой Берт. Я спросил про револьвер, и он признался, что его взял. Тогда мне вдруг снова стало страшно. Казалось бы, чего тут пугаться – приятель взял револьвер, только и всего. Но я действительно перепугался и потребовал его назад. Он спросил почему, а я сказал: потому что он мой и самому нужен. «Низкая у тебя душонка, Джерри! Твой друг уезжает на край света, в то время как ты остаешься в тихом, мирном Лондоне, а тебе жалко такой пустячной вещи?» – сказал он. Но я продолжал настаивать, и тогда он проговорил: «Ладно, возись и ищи его в моем багаже. Вот тебе ключ от сундука и квитанция». Только тогда я удивился: с чего я взял, что револьвер у него при себе? Мне стало стыдно, что я так унизил себя в его глазах. Со мной так часто бывает: сначала сделаю, а уж потом начинаю думать; у Берта всегда было наоборот – сначала как следует обдумает и только потом выполнит все, в точности как решил заранее. Так что я сказал: пусть он оставит при себе ключ и квитанцию, и ушел.

В вещах Соррела квитанции не нашли.

– Вы сами видели эту квитанцию?

– Нет. Он лишь предложил отдать ее мне. На следующее утро я вышел из дому довольно поздно. Мне пришлось самому заниматься завтраком и мыть посуду, а я не привык – этим всегда занимался Берт; я никуда не спешил, потому что сидел без работы. Я надеялся ее найти с началом сезона скачек. Когда я вышел, было уже около двенадцати, и Берт все не выходил у меня из головы. Я настолько был недоволен собой, своим глупым поведением при прощании, что пошел на почту и направил Берту на «Королеву Аравии» телеграмму из двух слов: «Извини. Джерри».

– Из какого почтового отделения?

– Из того, которое на Хай-стрит в Брикстоне.

– Хорошо, продолжайте.

– Потом я купил газету, вернулся домой и тут прочитал про убийство в очереди. В сообщении не давалось подробного описания внешности убитого, лишь сообщили, что он молодой и светловолосый, и я никак не связал это с Бертом. Понимаете, я-то ведь к тому времени думал, что он уже на пароходе. Если бы сообщили, что человека застрелили, я бы, наверное, сразу перепугался. Но заколот ножом? Нет, мне и в голову не пришло, что это Берт.

Когда Ламонт дошел в своем рассказе до этого места, Грант с величайшим изумлением взглянул на него. Что, если все-таки предположить, что этот человек говорит правду? Если он врет, то так убедительно и с таким хладнокровием, с каким Гранту еще не приходилось сталкиваться в течение всей его богатой на встречи с криминальными персонажами служебной карьеры. Но парень будто вовсе и не замечал, как пристально наблюдает за ним Грант. Казалось, он целиком был захвачен теми событиями, о которых рассказывал. Если он притворялся, то это было лучшее действо, при котором Гранту когда-либо доводилось присутствовать, – а в этом деле он считал себя знатоком…

– Утром в четверг, когда я стал прибираться, то наткнулся на пакет, который мне дал Берт, и развернул его. Внутри оказалась вся наличность Берта. Я чувствовал себя уничтоженным, и меня снова охватил страх. Я подумал, случись что с Бертом, я бы наверняка об этом узнал, то есть я так полагал тогда, – но все же мне было крайне неприятно. Никакой записки – только деньги. Мне вспомнились его слова, когда он передавал мне этот сверток, – что это, мол, для меня и чтобы я вскрыл его на следующий день после отплытия парохода. Я не знал, как поступить с этими деньгами, потому что по-прежнему думал, что Берт уже плывет по направлению к Нью-Йорку. Потом я вышел и купил вечерний выпуск. На этот раз сообщения об убийстве в очереди шли под крупными заголовками – уже со всеми подробностями, вплоть до описания одежды и того, что было в карманах убитого. Снимок был черно-белый, но я сразу узнал Берта. Я едва держался на ногах, но сел в автобус, решил поехать в Скотленд-Ярд и рассказать обо всем, что мне известно. Уже в автобусе я прочитал статью до конца. Там говорилось о том, что убийца был левшой, и еще о том, что ищут того, кто отошел от очереди. И тут я вспомнил, что мы разговаривали на повышенных тонах, а нас могли слышать, и о том, что у меня все деньги Берта – и