того просто! Никакой опасности. Разве мог кто-нибудь догадаться, что шляпа мэтра Кембеля служила Люпену почтовым ящиком?

Чуть ли не каждое утро при посещении знаменитый адвокат преданно доставлял почту своего клиента – письма из Парижа, письма из провинции, письма из Германии, все это было уменьшено, сжато Дудвилем до коротких формул и изложено на шифрованном языке.

А через час мэтр Кембель важно уносил на волю распоряжения Люпена.

Но вот однажды директор Санте получил телефонограмму за подписью «Л. М.», уведомлявшую его, что мэтр Кембель, по всей вероятности, служит Люпену невольным почтальоном и что в интересах директора наблюдать за посещениями этого уважаемого человека.

Директор предупредил мэтра Кембеля, и тогда тот решил приходить в тюрьму в сопровождении своего секретаря.

Таким образом, и на этот раз, несмотря на все усилия Люпена и богатство его изобретательности, несмотря на чудеса находчивости, которые он заново проявлял после каждого поражения, Люпен опять оказался отрезанным от внешнего мира силой дьявольского гения его грозного противника.

Причем он оказался отрезанным от мира в самую критическую, самую торжественную минуту, когда из глубины своей камеры готов был рискнуть всем в борьбе с объединенными силами, столь отчаянно преследовавшими его.

Тринадцатого августа, когда он сидел напротив двух адвокатов, его внимание привлек заголовок газеты, в которую были завернуты некоторые бумаги мэтра Кембеля. Заголовок большими знаками: «813». И подзаголовок: Новое убийство. Беспокойство в Германии. Будет ли раскрыта тайна Апоона?

Люпен побледнел в тревоге. Ниже он прочел следующие слова:

Две сенсационные депеши получены нами за последний час.

Возле Аугсбурга обнаружен труп старика, зарезанного ножом. Личность его удалось установить: это господин Стейнвег, о котором шла речь в деле Кессельбаха.

В то же время нам телеграфируют, что в Кельн срочно был вызван знаменитый английский детектив Херлок Шолмс. В Кельне он встретится с императором, и оттуда оба они отправятся в замок Вельденц.

Херлок Шолмс будто бы принял на себя обязательство раскрыть тайну Апоона.

Если он преуспеет, это станет жестоким провалом непонятной кампании, которую столь странным образом вот уже месяц ведет Арсен Люпен.

III

Возможно, никогда еще общественное любопытство не было взбудоражено до такой степени, ведь предстоял поединок, поединок в данном случае невидимый и, можно сказать, анонимный, но впечатляющий из-за скандала, который возник вокруг самой авантюры, и той ставки, которую оспаривали два непримиримых противника, на этот раз вновь противостоявших друг другу.

Причем речь шла не о мелких частных интересах, незначительных ограблениях, жалких личных страстях, но о деле действительно мирового масштаба, в которое была втянута политика трех великих наций Запада и которое могло нарушить мир на Земле.

Не будем забывать, что в ту пору начался марокканский кризис. Довольно было одной искры, чтобы разгорелся настоящий пожар.

Так что ожидание сопровождалось страхом, хотя никто в точности не знал, чего ждать. Ибо, в конце-то концов, если детектив выйдет из поединка победителем, если он найдет письма, то кто об этом узнает? Каково будет доказательство этого триумфа?

По сути, надеялись только на Люпена и на его обычай брать в судьи своих деяний общественность. Что он собирается делать? Как сможет отвести грозившую ему страшную опасность? Да и отдавал ли он себе в ней отчет?

В четырех стенах камеры № 14 заключенный задавал себе примерно такие же вопросы, но он-то был движим не праздным любопытством, а реальной тревогой и ежеминутным страхом.

Он ощущал себя непоправимо одиноким, с беспомощными руками, беспомощной волей, беспомощным умом. Каким бы ловким, изобретательным, бесстрашным, героическим он ни был, это ничего не значило. Борьба продолжалась за пределами досягаемости. Теперь роль Люпена была кончена. Он собрал детали и натянул все пружины огромной машины, которая должна была обеспечить, должна была в какой-то мере механически дать ему свободу, а у него не было возможности совершить ни единого движения, дабы усовершенствовать свое творение и присматривать за ним. В назначенную дату должен состояться запуск механизма. Но до тех пор могло произойти множество неблагоприятных случайностей, возникнуть множество препятствий, а у него не будет средства устранить эти случайности, сгладить препятствия.

Люпен пережил тогда самые горестные часы своей жизни. Он усомнился в себе. Он задавался вопросом, не придется ли ему гнить в кошмаре каторги.

Не ошибся ли он в своих расчетах? Не ребячеством ли было верить, что в назначенную дату произойдет событие, которое обеспечит ему свободу?

– Безумие! – воскликнул Люпен. – Мое рассуждение ошибочно… Как можно уповать на подобное стечение обстоятельств? Достаточно ничтожной мелочи, чтобы разрушить все… какой-нибудь песчинки…

Смерть Стейнвега и исчезновение документов, которые старик должен был ему передать, его ничуть не беспокоили. Без документов в крайнем случае можно было бы обойтись: с помощью нескольких слов, сказанных ему Стейнвегом, посредством проницательности и умения он восстановит содержание писем императора и составит план баталии, которая принесет ему победу. Но он думал о Херлоке Шолмсе, который находился там, в эпицентре битвы, и который, обнаружив письма, сможет таким образом уничтожить столь терпеливо возводившееся сооружение.

И еще он думал о Другом, беспощадном враге, затаившемся вблизи тюрьмы, возможно, скрывавшемся в самой тюрьме: тот угадывал потаенные планы Люпена даже прежде, чем они успевали возникнуть в тайниках его мысли.

Семнадцатое августа… Восемнадцатое августа… Девятнадцатое… Еще два дня… Скорее, два столетия! О! Нескончаемые минуты! Обычно такой спокойный, хладнокровный, такой изобретательный затейник, Люпен нервничал, чувствуя то возбуждение, то подавленность. Бессильный против врага, страшно подозрительный, угрюмый.

Двадцатое августа…

Ему хотелось действовать, а он не мог. Как бы там ни было, он не обладал возможностью приблизить час развязки. Неизвестно, настанет ли эта развязка, но у Люпена не будет уверенности до того момента, как истечет последний час последнего дня вплоть до последней минуты. Лишь тогда он осознает окончательный провал своей комбинации.

– Провал неизбежен, – не переставал повторять он, – успех зависит от чересчур зыбких обстоятельств и может быть достигнут лишь с помощью чрезвычайно тонких психологических приемов… Нет сомнений, что я заблуждаюсь относительно достоинств и значимости моих средств… И тем не менее…

К нему возвращалась надежда. Он взвешивал свои шансы. Внезапно они казались ему реальными и потрясающими. Событие должно было произойти так, как он его предвидел, и по тем самым причинам, на которые он рассчитывал. Это было неизбежно…

Да, неизбежно. Однако лишь при условии, что Шолмс не отыщет тайник…

И снова он думал о Шолмсе, и снова его одолевало неизбывное уныние.

Последний день…

Проснулся Люпен поздно, после ночи скверных снов.

В тот день он никого не видел, ни следователя,