Поэт с усилием оторвал взгляд от груди Манефы, что пряталась в печной тени, да не до конца, и водрузил на лавке мешок с провиантом.

– Прикрылась бы хоть, бесстыдница.

– Мне от Тиши прятать нечего… – Барышня Дидимова смачно шмыгнула носом и хрипло засмеялась, однако слегка натянула на плечи одеяло. – Correctement, aimé?[41]

– Манефа… – Тихон выронил край мешка и уставился на девушку. – Ты не шутишь?

– Какие шутки на смертном-то одре! Все как на духу говорю.

– Не верь ей, Тихон, она тебя остолопом да олухом величала, пока тебя не было, и потешалась по-всякому, – сердито сказала Глафира и сразу замкнулась, окаменела лицом. – Впрочем, то не мое дело, может у нее любовь такая необыкновенная, точно как она сама. Дева-искусительница, надо же! А сама костлявая, будто месяц не евши, ключицы оглоблями торчат.

– Что бы ты понимала во французской моде, Глашка.

– Так, довольно препираться, – рассердился поэт. – Раз уж вышло так, что нам под одной крышею время коротать придется, так будем дружны. Мы же не звери лесные, чтобы цапаться? Нашли место!

– Mais où à nous encore sur l'amour parler, comment non dans la chaumière solitaire?[42] – заметила Манефа и опять явила голые плечи. – Не на балу же в Дворянском Собрании.

– Quel chez toi l'amour, la coquette?[43] – вскинулась Глафира. – Тебе бы кавалеров побольше, и чтобы кружились вокруг с комплиментами да бокалы с вином подносили. А ты будешь их остолопами и болванами кликать, вельможным презрением дарить! Да уж, они и взаправду такие, раз унижать себя девице позволяют. Что ты об истинном чувстве знать можешь, когда на тебя всякий с открытым ртом смотрит, вот как он сейчас?

Девушка махнула на остолбеневшего будто кумир Тихона и в досаде отвернулась.

– На этакую чепуху и возразить-то нечего.

– А теперь все замолчали, – твердо заявил поэт, вернув челюсть на место. – Не то я в одиночку слопаю припасы и ни с кем не поделюсь.

Он вывалил на лавку богатые дары, чем заслужил наконец слаженные возгласы одобрения. Глафира моментально помыла добычу и поставила ее вариться на печь, Тихон же тщательно отскоблил физиономию от пороховой гари и копоти, что облепила его в чреве железного чудища. Попытался было и аби с кюлотами отчистить, но куда там! Вонючая химическая грязь въелась в одежду намертво, троекратной стиркой только и возьмешь.

– А как у нас здоровье больной? – бодро вопросил он, воротясь в избу.

– Предлагала повторить лечение, так уперлась, – сообщила Глафира с поджатыми губами.

– Может, я Тишу ждала, чтобы он мне горлышко смазал…

И Манефа слезливо заохала, чем заставила чуткое сердце поэта облиться кровью. Он подхватил с подоконника целебные мази и капли и ринулся на полати, и Глафиру призвал, чтобы она давала ему указание, как применять снадобья. Нос Тихона вновь выдержал нешуточный натиск неестественных запахов – и тинктуры с йодоформом нанюхался, и солодки с каплями датского короля. По счастью, благодаря размаху лечения все лекарства сразу иссякли, зато Манефа умерила жалостливые стоны и вновь приобрела лукавый и притом капризный вид.

Жалуясь на жару, она то и дело стягивала одеяло до пояса и косилась при этом на пунцовую Глафиру, но та терпела и вела себя как истинный врачеватель – только одеяло упорно тянула вверх, тщась прикрыть наготу гривуазной девицы.

– А теперь, любезный наш спаситель граф Балиор, поведайте нам – где тут такое хлебное место в лесу, в коем даже вобла произрастает? – выступила Манефа, когда ей подали плошку с нарезанными на кусочки корнеплодами и прочие яства.

Будучи больной, она сердито требовала куропачьего бульону, однако удовлетворилась и более скромной трапезой.

– Да, и что это был за страшный шум-перун, хотя молнии не сверкали? – подхватила Глафира. – И откуда копоть на лице взялась?

Обе девицы благодаря посредничеству поэта слегка притерлись друг к другу и уже почти не обменивались колкостями, лишь хмыкали презрительно, когда другая высказывалась.

– Меня более всего волнует, как мы такой толпою из лесу выберемся на одной кобыле, – сказал поэт. Скромная пища после всех треволнений казалась ему манной небесной, и он уминал ее с воодушевлением. – Положим, я могу и сам шагать, а вот Манефу везти надобно.

– Ты не увиливай, – сердито вскинулась девица Дидимова. – А к тому же я тебе еще вчера твердо сказала, что возвращаться в город не намерена. По крайней мере еще неделю! Рассказывай, братец, какую деревню на испуг взял и кто закоптил тебя, словно черта, прости Господи. И кто там грохотал в лесу, она правильно вопрос поставила. И чем от тебя, наконец, так отвратительно воняет? Али Диаволу душу-то продал за мешок провианта?

– Тьфу на тебя, вертопрашка, – испугалась Глафира и осенила себя крестом. – Прикуси язык!

– Через неделю… – медленно повторил Тихон. – Да ведь это аккурат через три дня после выборов городского головы.

– Ничего не знаю ни о каких выборах, – отрезала своенравная девица. – Я-то в них не участвую, мне это не интересно. А интересно мне будет послушать о твоих приключениях, дружок, поэтому прекращай таиться и выкладывай все как на духу. А то вот сейчас как выскочу нагишом, да как закричу благим матом, да как простужусь того хуже, а лекарства-то и нету!

– Да, Тиша, пожалуйста, – сухо поддержала ее Глафира. – Не томи.

И Тихон скрепя сердце поведал любопытным девицам о своих лесных и бивуачных похождениях. Многие эпизоды он изложил совсем коротко, вроде битв с татями, некоторые же расцветил рассуждениями – например, помянул Акинфия во время рассказа об удивительной железной машине. Тому, дескать, было бы пользительно изучить устройство самохода и затем соорудить боронильный аппарат для вспахивания угодий, который бы с лихвою заменил конскую силу.

Весть о «кончине» воздухолета обе слушательницы восприняли с немалым восторгом. Манефа ликовала открыто, Глафира же, напротив, весьма сдержанно, с облегчением. А вот дальнейшая повесть, особенно стычки с кошевниками и стрельба из трубы, находили в девах испуг, ошеломление, злорадство и восторг, а то и всю смесь чувствований сразу.

Только о подсмотренной им встрече Фаддея с Петром Дидимовым Тихон умолчал, дабы не вносить в умы девиц лишнюю сумятицу. И что второго татя зовут Филимоном, также не сообщил, а вот кличку пса утаивать не счел нужным.

– Вот так я и добыл провизию, – подытожил речь граф Балиор и допил свой утренний взвар, чтобы подкрепить силы. Только теперь он осознал, насколько выдохся во время сурового путешествия в лагерь Дидимова – Струйского.