Бесшабашное безумие целиком овладело Тихоном. То ли непотребные машинные миазмы были тому виной, то ли душный пар, напиравший на него со всех сторон – в такой Адовой парилке поэт быстро взопрел и маялся невозможностью скинуть бешмет и аби вкупе с кюлотами, оставшись в одних трусах и сапогах. Только сырой ветерок из трубы и бодрил его.

– Ну все, держись, – прошептал граф Балиор и дернул средний рычаг.

Механизм замер, одновременно погас и свет, что озарял пятачок земли перед его носом. Но в чреве машины по-прежнему что-то двигалось и гудело, ожидая команды человека.

Орудуя все больше по наитию, Тихон аккуратно поместил несуразное «ядро» в дуло, заостренным концом наружу, и захлопнул дверцу – она оказалась весьма тяжелой и закреплялась на месте сразу тремя толстыми крючьями. С внешней ее стороны обнаружился круглый выступ на пружине, со вмятинами на «макушке», как будто оставленными молотком. «Где же фитиль и огниво? – резонно спросил себя поэт. – Или надо просто ударить по этой блямбе?»

Недолго думая, он схватил молоток и стукнул им по выступу, и тут же выпустил «орудие» и зажал уши ладонями. Он отлично помнил, с какой яростью Тифон изрыгал пламя. Но даже плотно зажатые, уши заныли от чудовищного грохота, который прокатился снаружи. Через крошечные щели между заслонкой и трубою ударили жаркие струи вонючего порохового газа, и поэт закашлялся. В чреве монстра стало так смрадно и душно, что он презрел опасность и толкнул дверцу, чтобы с прижатыми к лицу руками вывалиться наружу. Глаза нестерпимо щипало, в горле першило, да и все прочие органы чувств, без исключения, решительно требовали отправить их в отставку с такой невыносимой службы.

К счастью, дождь и ветер быстро подлечили поэта, хотя повсюду витал порядочный дух железного монстра и его огненных чушек.

Изба татей представляла собой жалкое зрелище. Ядро колесного Тифона проделало в стене колоссальную дыру и упало внутри, потеряв силу полета, где и взорвалось. Часть бревен осыпалась и треснула, отчего домишко покосился и будто готовился рухнуть под тяжестью крыши. Во многих местах тлели язычки пламени, так что можно было ожидать скорого пожара – еще если и печка порушена, так его и вовсе не остановить.

– Ну и мощь, – удивленно сказал Тихон и кстати вспомнил о мешке, брошенном им возле ворот «механического» сарая. – Провиант! Я же подавил его!

Пора было делать ноги, пока Филимон со стражем не очухались и не кинулись на лазутчика с удвоенной силою. А то еще и злобный Тузик оживет! Поэт споро вернулся по широкому следу чудища к его порушенному логову и раскидал павшие в столкновении доски ворот. Мешок, ясное дело, крепко пострадал, но все же не фатально, содержимое в нем сохранилось в относительной целости. Тихон взвалил добычу на плечо и в свете занимающегося пожара стал пробираться к лесу, откуда пришел.

«Воистину тать ночной, – заклеймил он себя с удовлетворением и насколько возможно прибавил ходу. – Эх, еще бы Тифона разломать!». Но железный механизм вряд сдался бы под голыми руками поэта. К тому же крушить его было весьма опасно, поскольку в его брюхе томился обжигающий пар вкупе с нелепыми ядрами, каковые запросто могли взорваться и просто так, без помещения в трубу. Словом, спешно покинуть место битвы было самым правильным. Не для того он сюда явился, в конце концов, чтобы сеять разруху, а единственно за провизией для слабых девиц, ввергнутых судьбою под его попечение.

«А ежели я насмерть ранил проклятого Филимона?» – озадачился поэт и споткнулся – то ли вернуться и оказать татю посильную помощь, то ли бежать дальше.

Он оглянулся и увидал, как пламя почти завладело избою знатных кошевников. Кажется, дождь уже был не в силах справиться с ним, да и ослаб он. А вот ветер помогал огню, перекидывая его на сухие обломки дома. Конечно, вряд ли пожар переметнется на соседние сараи, слишком уж сыро… Но разрушения тем не менее были изрядны.

Тут Тихон различил голоса татей и скулеж Тузика! Так и есть, все трое противников подавали признаки жизни и даже старались, хоть и без должного усердия, спасти какие-то предметы из порушенного жилища. Кроме пса, конечно. Ветром доносились свирепые ругательства и проклятия в адрес лазутчика. Тузик, вторя им, перемежал вой с лаем, но предпочитал держаться подальше от огня.

Тихон сардонически захохотал и продолжил путь в избушку егеря. «Казнят меня за такое безобразие, словно Франсуа Вийона, – подумал он с некоторой гордостью. – Нет, его же король помиловал». Это утешало.

Лесное пристанище нашел он с немалыми затруднениями. Близкое знакомство с вонючим железным монстром, смертельные схватки с обитателями бивуака так утомили его, что он едва чуял под собой ноги, когда пробирался во тьме, руководствуясь почти единственно звериным чутьем. Ни Песья звезда, ни Луна, ни прочие небесные светила подсобить в поисках ему не могли, ибо прятались за тучами. Однако память об утренней вылазке, запах дыма и ветер, пусть и слабый в лесу, все же вывели его к жилищу.

В окошке горел свет. Видимо, Глафира к сему моменту пробудилась и теперь в тревоге гадала, куда запропастился граф Балиор. Он же первым делом подкинул в ясли Копне сена, а потом уже поспешил в дом.

– Слава Богу, ты вернулся! – приветила его в дверях Глафира, которая сразу заслышала возню в сенях. – А! – Она прижала ладошку ко рту и прянула назад с круглыми глазами.

– Что, что со мной? – озадачился поэт.

– Да вы ли это, Тихон Иванович?

– А то кто же!

– Кто там? – послышался слабый голос Манефы. – Черт за мной явился?

– Много чести будет! Это Тихон Иванович воротился с мешком провианта!.. Страсть-то какая. – Глафира не утерпела и на минутку прижалась к поэту с растерянной улыбкой. – Ну и напугал ты меня, Тиша. Думала уже, схватили тебя люди Струйского за непозволительную ловитву, или еще что ужасное стряслось. Вон как гремело! Почто так долго? Темно ведь, разве можно в такое время по лесу бродить? Хотела бежать на поиски! Что у тебя с лицом случилось, весь ведь в саже, словно дымоход чистил!

– Бежать она хотела, как же, – закашлялась на полатях Манефа и ненадолго выглянула из-за печной трубы. – Ведро-то выносить боялась. Простужусь, мол, как ты. Привет, Тиша! Ох, ну у тебя и рожа, братец, точно в грязи извалялся, и одежка такая же.

– Помолчала бы уж, мадемуазель, неровен час горло надорвешь, – заметила Глафира.

– Ты мне рот не затыкай, Глашка. – Растрепанная Манефа еще больше высунулась наружу, нимало не смущаясь наготы, и махнула Тихону тонкой рукою, ухмыляясь при том в полный рот. Выглядела она намного лучше, чем поутру, хотя и чувствовалось, что простуда едва отступила. – Ты нам дичи приволок? Или рыбы поймал? Скажи хоть что-нибудь, или ты самогону во рту принес? А то давай.

– Дичь не дичь, а кое-чего раздобыл…