Зачем было угощать абсолютно чужих, хорошо упитанных людей, которые не говорят на твоем языке, еще неизвестно, как относятся к твоей стране и всю ночь храпели, как два никак не заводящихся мотора старых тракторов или огромных самосвалов, отравляя воздух своим нечистым дыханием – оба курят, вся одежда у них прокурена?

Дядя Коля на тульский пряник даже не взглянул, мед взвесил в руке и оставил банку рядом с собой на раскладушке, а пирожок тут же схватил и быстро съел.

– М-м-м… – сказал он. – Ф-фкуусс-но. – И съел еще два.

Мама, обрадовавшись, достала и последний подарок. Она все-таки купила дяде Коле шапку-ушанку в сувенирном магазине. На все мои доводы мама отвечала односложно: «Ты не понимаешь». Доводы у меня были такие: у нас и так совсем нет денег, потому что мама сделала срочную визу; дядя Коля не любит всего русского, иначе бы он не уехал из России; ушанка, возможно, сшита из кота – вот поймали одного такого Робеспьера и сделали из его шкурки опушку. Мама только отмахивалась.

Дядя Коля, увидев ушанку, поджал губы, покрутил головой, но шапку все-таки взял.

– Носи на здоровье! – прошептала мама.

В этот момент дверь в комнатку со скрипом приоткрылась, и в комнату заглянул высокий мужчина. Я от неожиданности фыркнула, мама застыла с пустым пакетом, на котором было написано по-английски «Россия навсегда» («Russia forever»). Дядя Коля спросил его:

– Митэ?

Поскольку я на всякий случай держала включенным переводчик в телефоне, Сири занудным голосом пояснила: «Чего?»

Дядя Коля вздрогнул и посмотрел на меня. Наверняка у него нет таких продвинутых электронных устройств, здесь, в этой его провонявшей башенке с видом на чужую крышу.

Высокий худой мужчина в темно-фиолетовой борцовке, лет сорока, с прямыми, абсолютно синими волосами до пояса и зеленой татуировкой, обвивающей одну его руку от пальцев до локтя, спросил дядю Колю:

– Кука он тэмэ?

«Кто это?» – прокомментировала Сири.

Мужчина дернулся и совершенно белыми глазами посмотрел на меня. Белыми – не от испуга. Он был альбиносом, я это поняла, а мама – нет, она сказала «Ой» и закрылась пакетом с фотографией нашего президента, в короне, на фоне Кремля. Просто на другой стороне подарочного пакета была такая картинка. Корону президенту пририсовали, и она ему шла.

Все, что связано с атрибутикой монархии, красиво внешне – короны, мантии, троны, дворцы, но я не поддерживаю монархистов, слишком много плохого цари и конкретно Романовы сделали для России. Самое странное в истории наших царей даже не их настоящая фамилия – Кобыла (а именно так звали самого первого известного нам предка царской династии), а то, как эта трехсотлетняя история закончилась. Если в самый разгар бессмысленной войны царь, который ввязался в эту войну, отрекается от власти и говорит – делайте теперь, что хотите, мое дело сторона, – как можно умильно вспоминать этого царя? Если только это не мечта о справедливом мудром правителе, который однажды придет и исправит все вообще.

Мне монархическая идея не нравится, а герб нравится. Мне кажется, что корона надета на третьей, никому не видной голове орла. Это корона-невидимка. Две головы зорко смотрят на Запад и на Восток, откуда тысячелетиями на нашу страну надвигаются полчища врагов, а третья, невидимая, как раз все и решает в это время. В лапы орлу я бы дала серп и молот, чтобы как-то восстановить историческую справедливость. Ведь если дать ему автомат Калашникова, герб получится слишком воинственным. А наш бронепоезд стоит на запасном пути, как обычно напевает мама по утрам в выходные, когда я еще сплю, а она уже встала и печет что-нибудь вкусное к завтраку. Потому что моя мама меня все-таки любит.

Дядя Коля ответил мужчине-альбиносу с синими волосами что-то неразборчивое, тот поцокал языком, нагло осмотрел нас с головы до пят и встал у стеклянной стены. Окна в башенке были давно не мыты. Я осторожно взглянула на маму. Как бы мама вдруг не взялась их мыть…

Мама как будто уловила мою мысль, встревоженно взглянула на меня и начала суетиться, искать веник, тряпку – точно, решила убраться. У мамы есть такая сказочная присказка – думаю, она ее сама придумала, но она мне очень нравится – «грязь уберешь, тут все и поймешь». Она имеет в виду, что когда в жизни какая-то непонятная, сложная, неприятная ситуация, то чем сидеть и ныть, лучше взять тряпку и убираться в квартире – подметать, мыть пол, раскладывать все по местам. И одновременно в голове как-то укладываются неприятные мысли, находится неожиданный, крошечный просвет.

Правда, не всем этот способ подходит – Нелли Егоровна, например, сама не убирается, у нее три раза в неделю приходит таджичка мыть, подметать, гладить вещи, убирать за моськами и за людьми. Но у дяди Коли прислуги явно нет. Кто вот, кстати, этот альбинос? Ну уж точно не прислуга.

– Ты ляг, ляг… – говорила мама дяде Коле, как будто не обращая внимания на альбиноса, который уселся на единственную табуретку и наблюдал за мамой, то ли ухмыляясь, то ли морщась от какой-то боли.

Мне не давали покоя его синие волосы и странное лицо – так обычно рисуют Андерсена: с длинным лошадиным лицом, крупным костистым носом, слегка выпирающим вперед подбородком, маленькими глазами. Только он был похож на Андерсена, которого нарисовал самый последний ученик художественной школы, который ненавидит и сказки Ганса Христиана, и само рисование, и родителей, которые насильно привели его в школу…

Время от времени «Андерсен» что-то проборматывал – то ли ругался, то ли комментировал происходящее. Дядя Коля сидел с шапкой в руках и тоже смотрел, как мама подметает пол маленькой щеточкой, которая до этого сиротливо стояла в пыльном углу, подпертая стопкой журналов. На верхнем была совершенно голая девушка в больших кирзовых сапогах и меховой шапке. Кто-то синим маркером пририсовал девушке усы и татуировку, похожую на те знаки, что были у альбиноса.

Мне ужасно не нравилось все, что происходит. Совершенно незнакомый и непонятный человек этот дядя Коля. Зачем он вызвал нас из Москвы? Чтобы мы убрались в его квартире, что ли?

– Можно поставить чайник? – спросила я.

Дядя Коля посмотрел на меня, как будто не понимая, о чем я спрашиваю. Ладно. Я нажала кнопку в телефоне. «Войт кейттээ кейтин?» – скрипучим голосом спросила Сири.

Дядя Коля нахмурился и посмотрел на меня.

Мама, которая сняла пальто, обувь, уже ползала по полу, пытаясь поддеть плесневелую корочку хлеба, закатившуюся под раскладушку. Я увидела, что под сапоги мама надела мои детские носки, с чередующимися по щиколотке зайчиками и морковками. Все мои неизношенные вещи перешли маме, она же меньше меня ростом и даже размером – ног, головы, брюк, свитеров…

– Кухня – там… – Дядя Коля, который вдруг опять забыл про акцент, показал рукой куда-то неопределенно за мою спину.

– Ладно… – пожала я плечами, наклонилась к маме и тихо проговорила: – Если ты не хочешь, чтобы я сейчас ушла, оставив телефон, и… и… вообще… потерялась в Хельсинки – встань немедленно!