Одна за другой картины появлялись в холле, и мне становилось все труднее на них смотреть: заскорузлые зелень и кобальт топорщились на холсте, будто куски кровельного железа. Гарай не просто подделал твою руку, он взял цвета, которые ты давно разлюбил. Что ж, Варгас это понравится, она сама говорила, что десять лет назад ты продавался как горячие каштаны в январский день.

Рамы оказались тяжелыми, даже индеец задохнулся, хотя он двухпудовый мешок с землей одной рукой поднимает. Я спросила у Гарая, где он раздобыл эту допотопную бронзу, но он только плечами пожал. Когда они закончили, я позвонила в галерею, сказала, что картины готовы к отправке, Варгас обрадовалась, промяукала, что пришлет машину не позже завтрашнего утра. Проводив Гарая, я нашла гвозди, подняла отлетевшую деревяшку и попробовала прикрепить ее на место.

Обратная сторона картины была небрежно заколочена, будто выбитое окно, на месте удара что-то светлело, и это показалось мне необычным. Я принесла с кухни хлебный нож и осторожно отщепила кусок дерева, потом еще один. Так и есть, холст был записан с обеих сторон! Я сразу вспомнила картину в Лувре, изображающую поединок Давида и Голиафа, вот только автора вспомнить не смогла. На одной стороне Давид отгибает противнику голову, вцепившись в курчавые волосы, а на другой – уже заносит меч.

Вот скупердяй, подумала я, не пожалел своих старых работ, лишь бы не тратиться на холсты. А сам две тысячи взял на материалы, бельгийский лен и прочее. Пытаясь разглядеть, что изображено на изнанке, я выломала еще одну плашку, а за ней сразу вывалилась третья – что бы этот человек ни делал, у него все держится на честном слове.

Минут через двадцать я обнажила старую работу Гарая. Холст был совершенно белым, но это был не грунт, а грубый, рельефный мазок, импасто. Тысячи шершавых, туго скрученных белых червячков, поедающих яблоко, которого нет. Свет в холле был тусклым, я сходила в столовую за лампой, поставила ее на пол и встала на колени.

Сначала я разглядела пни, едва намеченные, тянущиеся вдоль дороги, потом стену дома, сложенную из белых камней, на стене косо лежали тени больших, ветвистых деревьев. Деревьев, которые были там раньше? Некоторое время я сидела на полу, вглядываясь в изображение, неуловимое, как снежная пыль. Потом я встала, отошла к стене и посмотрела на работу издали.

Ничего нового, сказала я вслух, эйдосы деревьев, платоновский миф о тенях в пещере. Но я знала, что во мне говорит досада. Вот эту работу он использовал, чтобы не тратить деньги на холст? Хотела бы я видеть работы, которые он считает удачными! А что если дело не в экономии и оборотная сторона холста имеет особое значение, как в портрете матери Дюрера, где на изнанке – зловещий пейзаж с драконом?

Что же это, выходит, я проворонила Гарая? Я представила себе его руки, увидела, как он обтирает свои кисти бумагой, натягивает холст особыми щипчиками с плоскими губами, вбивает гвозди в подрамник, вбивает плотно, до отказа, натягивая холст, как барабанную кожу. Я пожалела о том, что оставила его без внимания. Ты же знаешь, что секс у меня в голове, в той части головы, где живет восхищение.

На мой голос из кухни пришла Мария-Лупула, вытирая руки о передник. Сначала она заворчала, увидев в коридоре разбитую плитку, но потом наклонилась поближе к холсту, заложила руки за спину и застыла.

– Тебе не нравится? – спросила я, удивленная ее долгим молчанием.

Служанка отвела глаза от картины, некрасиво сморщила лицо и ушла на кухню, бесшумно ступая в своих деревенских носках. С этой девицей я никогда не научусь разговаривать, она любит только тебя, а меня терпит, стиснув зубы. Я для нее что-то вроде тени от срубленного дерева.

Малу

я не какая-нибудь храмовница, вокруг алтаря не бегаю и пальцы ног святым не отгрызаю! просто уважаю отца Батришту и всех святых, да и как не уважать, если они то и дело свою силу показывают – взять хоть тот день, когда падрона из мертвых вернули, в тот самый день, когда я мессу заказывала

в газетах тогда писали, что желание поразить публику его убило, я все вырезки собрала, один cabra даже написал, что великий Понти довел свой перформанс до конца, и это, мол, конец акционизма, там еще было про японца, который переносил лужи ртом – из восточного берлина в западный, в общем, такого я начиталась, что в первый раз о своей хорошей памяти пожалела – хочу забыть и не могу!

стою я, значит, в Святой Кларе, жду мальчишку, который деньги принимает, реставраторов ругаю, что леса понаставили, к алтарю не протиснешься, а телефон в кармане звяк, вот же, думаю, не вовремя, а он все звяк да звяк, достала его из сумки, а там знакомый номер светится! хорошо, что рядом доски были сложены, а то бы я на пол села всем на потеху – на экране мерцает mestre mestre mestre, а я все кнопку нажать не могу, ну, говорю, не выдай, Святая Клара, и нажала все-таки

слушай, шмелик, сказал голос падрона, я не умер, живу возле порта, принесешь мне рубашки чистые, но так, чтобы дома не заметили, и белье, еще денег возьми, у меня в студии, в красном томике рибейру, выгребай все, что есть, я уже месяц ничего, кроме сардинок в томате, не ел!

вышла я из церкви и думаю: что падрон жив – это милость Господня, но почему же он сразу не позвонил, не признался? или он в грош меня не ставит? но пока домой шла – простила, он человек непростой, и деяния у него непростые

в тот день я дождалась, когда хозяйка угомонится, собрала мешок с бельем, пирога ломоть в кладовке взяла, паштетов разных, мешок на спину закинула и отправилась в порт, до меркадо на метро доехала, а дальше через мост и пешком

адрес он мне прислал, но я все равно заблудилась, уж больно глухие там места, явилась в хибару эту после полуночи, а там уж и свет не горит, стучала, стучала, открыл мне хозяин в одеяле, а за ним рыжий мужик маячит, падрон обнял меня голыми руками и смеется, зажигай, говорит рыжему, огни, будем ужинать, шмелик нам меду принес, шмелик у нас маленький, но быстрый, вжжжик! и он уж тут как тут

Лиза

До площади я шла пешком с песней «Il a neigé sur Yesterday» в наушниках, а там увидела безработного танцора, который устанавливал колонки на парапет, в колонках тихо булькал Гардель. На парне были лакированные туфли и фетровая шляпа, и сидело все ловко, залюбуешься.

А где твоя партнерша, спросила я, забыв, что мы не знакомы. Ее взяли в новую труппу в Коимбре, сказал он весело, теперь вот с ней работаю. Он кивнул на раскладной стул за своей спиной, и я засмеялась, кажется, в первый раз за всю весну. На стуле, подвернув ногу, сидела кукла в шелковом платье, из платья вываливались набитые ватой груди. Ее тоже Мирка зовут, сказал парень, поклонился и звонко щелкнул подтяжками.

Я снова засмеялась, но вспомнила, куда иду, надела наушники и свернула на набережную. В чайной было полно народу, и мы с русским говорили вполголоса, склонившись над столом, будто заговорщики у Рембрандта. Лицо у него открытое, тонкое, сразу видно, питерский, но в голосе та самая усталость, которую я различаю сразу, как заключенный различает шаги охранника. Вечное, как сырость, беспокойство.