Иван

Когда живешь в мире мертвых, быстро понимаешь, что мир надоел богу как плохой театр, где труппа заносчива и бесталанна, а ради нескольких гениев содержать его накладно. Поэтому бог давно сюда не заходит.

Голая Лиза сидела на матрасе, а я лежал на скате крыши, вцепившись в карниз, и думал о том дне, когда приволок от соседки матрас ее матери, кисловато пахнущий смертью. Мы спали на нем четыре года, но запах так и не пропал, хотя я вымыл обивку с мылом несколько раз. Солнце нагрело мне затылок, и карниз был горячим, но меня все равно знобило.

Когда Понти предложил Лизе поработать моделью, я сделал вид, что ушел: хлопнул дверью, бегом спустился вниз, поднялся по пожарной лестнице на крышу и лег у самого края, чтобы видеть нашу комнату, бывший склад канцтоваров, через узоры, вырезанные в ставнях.

Понти вытащил блокнот и стал делать наброски. Лицо у него было такое, будто он видит не то, что видит, а победительную хрустальную грудь нереиды. Человек всю жизнь поливал холсты зеленым и золотым, отрастил седые кудри до плеч, но странным образом стал похож на моего отца, который рано облысел и терпеть не мог концептуального железа. Тот же подбородок долотом, те же зрачки со светлой каймой, будто крылья траурницы. Ну вот зачем это, а?

Тогда я не знал, как все будет, я просто лежал и смотрел на них, не испытывая ни гнева, ни ревности. Я не знал, что больше не люблю свою девушку, не знал, что снова стану играть в покер, не знал, что Голубой Динамит скоро умрет и я не успею его подлечить. Собачье сердце тоже мускул, и он может устать.

Понти чиркал карандашиком, наморщив кожу возле глаз, он тоже многих вещей не знал, в том числе и про собственную смерть. Он не знал про замерзшие розовые кусты у входа в дом, про сомкнутые ряды картин, будто могильные плиты с полустертыми именами. Не знал, что мы с Кристианом будем смеяться над ним, сидя в холодном склепе москательщика. Я бы его пожалел, но там, где я теперь, такого цвета в палитре нет.

Малу

вот индеец говорит, что надо просторно думать, пребывать во всех слоях жизни одновременно, а забывать прошлое, говорит, это дело усталых воинов, которым снятся отрубленные головы! знал бы он, что мне на самом деле снится, отсыпал бы своей шаманской травы задаром

к русскому я пошла в свой единственный выходной, разбила енота-копилку и пошла, выходные стали редкостью, у хозяйки вечно дым коромыслом, битой посуды не сосчитать! денег в еноте было изрядно, но русский все равно губы скривил – я, говорит, уезжаю и гарая вашего искать не намерен, ну, думаю, одно средство осталось, чтобы он спесь свою забыл и за поручение взялся

я ведь когда у тетушки работала, чему только не выучилась, бывало, плачешь, а делаешь, а потом девчонкам расскажешь, а они плечами пожимают, это ты филиппинцев не встречала – когда в кашкайше нефтяной танкер застрял, его с мели сняли и на верфи поставили, а наутро вся команда к нам и пришла!

перед тем как к русскому зайти, я в пекарне на углу сидела, там было тепло, чирикали механические птички, таких мест в городе осталось немного, везде телевизоры орут, то футбол, то война

почему моя жизнь так изменилась, думаю, почему так сердце опаршивело? я ведь все делаю по любви, по закону, значит, сердце должно быстрее стучать и веселье в нем мячиком прыгать, а я сижу на железном стуле, выдираю мякиш из булки, думаю, что сыщику соврать, чтобы он гарая нашел, и как мне потом этого гарая убить

жаль, что хозяйка не справилась, понапрасну на кухне все кастрюли поганой травой провоняли – в тот вечер у него глаза на лоб вылезли, из всех отверстий черное потекло, ну, думаю, все, кончается раб твой, Господи, но куда там, оклемался и сбежал!

придется мне самой это дело до ума доводить

Радин. Пятница

Завтра пойду в мастерскую, заберу портрет танцовщицы и найду пропавшие холсты, думал Радин, помешивая свой коричневый суп. На пакете было написано: суп, который построил Британскую империю. Это был последний пакет в коробке с супами, трюмы опустели, остались только сушеные фрукты.

По дороге домой он завернул на площадь, где давно приметил магазин для охотников, купил там карманный фонарь «EagleTac» и всю дорогу домой доставал его из пакета и восхищался черной литой рукояткой. Продавец говорил про люмены, влагозащиту и фильтры, но Радин не слушал – рукоятка ложилась в руку будто оружие, как он раньше жил без этой штуки? Завтра нам пригодятся все четыреста люмен светового потока, думал он, завтра обследуем подвал, чердак и флигель в саду.

Радин съел пару ложек супа и вылил остатки в раковину. Потом он взял гроссбух и устроился с ним на подоконнике, вытянув ноги и упираясь ступнями в стену. Наверное, хозяин квартиры тоже так сидел. Судя по одежде, мы с ним одного роста, и плащ Понти нам обоим великоват. Зато в полицейском участке послужил мне хорошим одеялом.

Радин вспомнил, что в камере первым делом посмотрел в окно, но увидел только стену и пожарный гидрант. Некоторое время он сидел на бетонной скамье, пытаясь разобрать надписи на стене, потом увидел размашистое nada de nada и стал думать об альпийском отеле «Хирш» возле лыжной станции.

Они с женой приехали туда в марте и большую часть времени проводили в постели, заказывая в номер бесконечные ростбифы и пиво. В начале зимы он начал писать роман, но продвинулся не дальше первой главы, новая жизнь выжимала его досуха, на языке жены это называлось nada de nada, что для русского слуха звучало утешительно.

Кататься Радин не умел, и, когда Урсула вспомнила про лыжи, он быстро нашел ей инструктора, а сам устроился на веранде отеля и заказал цвайгельт, который жена терпеть не могла. Он сидел там на ярком солнце, в новой куртке с меховой подстежкой, окруженный загорелыми, пожилыми людьми, проводящими здесь каждую весну, пил вино и думал, что никогда не напишет чертов роман. Что он пуст, как погребальный холм, который греки воздвигли в честь предателя Миртила, хотя самого Миртила там никогда не было. Холм назывался ужас коней, потому что кони возле него бесились и переставали повиноваться возничему.

Красные ягоды рассыпались по пологому склону для новичков, где-то там жена училась делать поворот быка или тормозить плугом, а Радин думал о своем деде, который водил его на каток и кормил жареным горохом, вынимая его из варежки. Если бы кто-то подошел к его столику и сказал на ухо, что через три года он будет раскрашивать контурные карты в комнате для игр на первом этаже клиники Прошперу, он бы засмеялся ему в лицо. А если бы сказали, что он будет жить в квартире убийцы, спать на его постели и есть его коричневый суп?

* * *

За окном послышались смех и голоса, соседские гости вышли на галерею покурить – запах хорошей еды, травы и одеколона проник через неплотно закрытое окно. Радин захлопнул тетрадь и слез с подоконника. Несколько лет назад он вышел бы на галерею, заговорил бы о погоде, футболе, смене правительства, о чем угодно, лишь бы увидеть лица этих женщин, послушать их смех и, может быть, выкурить с ними пару цигарок. Теперь для этого нужен был тот, второй.