В буфете они не встретились, Гришу она там не нашла.

«Значит, трепло, – подумала Люба, – позвал и забыл. Ну и фиг с ним».

Но на следующий день Гриша ждал ее у входа в аудиторию. В руках он держал букет мелких диких ромашек, растущих во дворе института.

– Это тебе! – улыбнулся он, протягивая ей букет, похожий на веник. – От меня! – уточнил он.

– Да что ты? – хмыкнула Люба. – А я думала, от папы римского!

– Тогда от него, – согласился Гриша, – если тебе этого хочется.

– Мне хочется, – вздохнула Люба, – чтобы человек держал свое слово.

Он покаянно опустил голову:

– Извини. Обстоятельства. Препод задержал, у меня там хвосты с лета.

Извинила. В тот день они гуляли по улицам. Сколько прошли пешком? Не мерили, но рухнули на скамейку в каком-то дворе, и не было сил подняться.

Гриша болтал беспрерывно. Говорил обо всем: о родителях, которых он обожал, о двух младших сестрах-близняшках, которых безмерно любил, хоть и доставали они его, и орал он на них как резаный. Про бабку и деда, немощных, старых, которых мама взяла к себе. Потому что семья. А семья – это главное.

«А папа прав, – думала Люба, слушая Гришины откровения, – у евреев главное – семья. И стариков своих они не бросают, и детей не сдают в детдома».

Если честно, Люба хотела домой, потому что очень устала. И еще очень хотела есть, в двенадцать два маминых бутерброда – и все, в животе поднывало.

Гриша и не думал останавливаться. Однако, поймав ее уставший взгляд и заметив прикрытый зевок, оборвал сам себя:

– Вот я идиот! Совсем тебя заговорил! Все, заткнулся, прости! – И смущенно добавил: – Это я от волнения. Очень хочу тебе понравиться.

Такси никак не ловилось. Зеленые огоньки проезжали мимо, частники не останавливались – что взять с двух молодых ребят? Небось и денег-то нету.

Люба взмолилась:

– Гриш, пойдем в метро, а? Здесь бесполезно! И еще, – всхлипнула она, – я такая голодная!

Стукнув себя по лбу, он принялся извиняться. Как он ругал себя, как поносил! И болван он, и кретин, и дебил! Уходил девушку, уболтал да еще и не покормил!

Усадил ее на скамейку и велел обождать. Минут через десять, запыхавшийся и взмыленный, он стоял перед ней, и в руках у него был батон белого хлеба.

– Откуда? – удивилась Люба, яростно отрывая еще теплую горбушку. – Откуда в такое время? Все булочные давно закрыты!

– Договорился, – смеялся Гриша, с удовольствием ломая батон, – выпросил. Через служебную дверь. Через заднее кирильцо – помнишь у Райкина? Короче, исправил свою оплошность! Ты меня простишь, Любка?

– Уже простила, – смеялась счастливая Люба.

Любка. И кстати, совсем не обидно, хотя панибратства она никогда не любила. Даже не так – терпеть не могла. Но это раньше, а теперь все стало по-другому. Потому что Люба была очень счастлива.

Роман с Гришей развивался стремительно.

Не было дня, чтобы они не встречались: в институте, в буфете и на переменах, если занятия не совпадали, – на улице. Либо она ждала его, либо ждал он.

Что делают влюбленные? Если позволяет погода – шатаются по улицам и, независимо от погоды, торчат в подъездах. Идут в кино. Разумеется, на последний ряд. Иногда заходят в кафе. Но с кафе было плохо, в хорошее был нужен блат или деньги, чтобы сунуть швейцару, а в кафе-мороженое стояли длиннющие очереди. В вонючие забегаловки типа сосисочных, рюмочных или пельменных идти не хотелось. А в обычных столовках было еще противнее, да к тому же имелся шанс отравиться. Если были голодными – покупали бублики, двести граммов вареной колбасы, бутылку лимонада «Буратино» или пакет молока. Находили укромную лавочку и начинали свою скромную трапезу, самую вкусную в мире.

В хорошую погоду уезжали за город, было у них свое местечко, а в Гришкином рюкзаке всегда лежал старый спальник.

Иногда ездили на старую заброшенную дачу его приятеля Ваньки. В маленьком щитовом домике было сыро и прохладно даже в теплые дни, но разве им это мешало? Зато в Ванькином домике можно было не таиться и не думать о том, что их услышат.

А то эти вечные Гришкины «тише»!

– Люб, будь посдержаннее, – смеялся он. – Не дай бог кто-нибудь позвонит в ментовку! И вместо кино отправимся мы с тобой в обезьянник, как нарушители общественного порядка. Интересно, – он делал серьезный вид, – а какая за это статья?

Быть потише она не могла, не получалось. А он шутил, что это никак не вяжется с ее скромным обликом паиньки и тихони.

Но тут же добавлял:

– Ну да, я забыл: в тихом омуте…

Мама с папой знали про «Любашиного мальчика». Так и говорили: «Интересно, какой он, Любашин мальчик?»

Однажды Люба с Гришей зашли в большую, захламленную и безалаберную квартиру Грачей.

Люба смотрела на все с удивлением.

В длинном и широком коридоре горой была набросана обувь разных размеров: сапоги (неужели с прошлой зимы?), детские сандалии и взрослые ботинки, босоножки, туфли, тапочки. На вешалке висели плащи и пальто, детские куртки и растянутые старушечьи вязаные кофты. На крючке болтались шляпы, кепки, шапочки и платки.

На огромной, метров пятнадцать, не меньше, кухне – Люба таких и не видела – в побитой раковине громоздилась куча немытой посуды, а на плите стояли грязные сковородки и кастрюля с борщом, в которой болтался половник. Остатки хлеба, крошки, фантики, огрызки. Чашки с недопитым чаем, турка с остатками кофе. «Боже мой, – подумала Люба, – если бы мама такое увидела!»

И везде коробки, коробки, коробки. Одна на другой, поперек коридора – попробуй обойди.

Книги навалены повсеместно: и на журнальном столике, и на стульях, и на креслах, на тумбах и комоде. Не дом, а какой-то книжный развал. Или Ноев ковчег!

Посреди всего этого бардака женщина в очках, в рваных потертых джинсах и резиновых пляжных шлепках, в растянутой, явно с чужого плеча, мужской майке, простоволосая, крупная, командует и отвечает всем на все вопросы.

– Таня. – Женщина протянула Любе крупную руку и тут же добавила: – Никаких отчеств, Таня – и все!

Обалдевшая Люба покорно кивнула.

За горами коробок и книг обнаружился и Гришин папа – высокий, худой, лохматый очкарик, копия сына. Вернее, сын копия папы.

– Леонид, – кивнул он гостье. – Но можно просто Леня.

Таня, Леня. Как интересно! А бабушка с дедушкой? Тоже представятся без отчеств?

Но бабушка с дедушкой выясняли отношения в другой комнате.

– Не обращай внимания! – шепнул Гриша. – Семейка у нас еще та!

И Люба снова кивнула.

Таня раздавала указания, попутно что-то помешивала на