Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Таня – Гай Юлий Цезарь, – усмехнулся Гриша. – Может делать разом сто дел. Ну не сто, но пятнадцать точно!
Люба сидела в углу кухни и пила чай, который налил ей «просто Леня».
Гриша исчез в недрах квартиры.
Проходя мимо, Таня спросила:
– Голодная?
– Что? – переспросила Люба.
В этот момент на кухню ворвалась одна из сестер и завопила страшным голосом.
Рявкнув на дочь – та, кстати, тут же исчезла, Таня переспросила:
– Есть хочешь?
Люба отчаянно замотала головой.
– Захочешь, там, – кивок на пятилитровую кастрюлю, стоящую на плите, – суп. Нальешь, если что.
Люба прошелестела «спасибо».
В квартире было интересно, но почему-то хотелось уйти.
– Хороша семейка? – усмехнулся на улице Гриша. – Дурдом на выезде! Выхожу на улицу и прямо чувствую свободу, ей-богу! Знаешь, все очень хорошие! Все! И дедуля с бабулей, и мама с папой. И даже эти мартышки! Но попробуй всех вынести!
Что тут ответишь? И Любе все понравились. Только жить в такой обстановке ей бы вряд ли хотелось…
Все было прекрасно, они с Гришей даже не ссорились. Да и поссориться с Любиной уступчивостью и терпением было непросто.
Конечно, она строила планы. А кто из влюбленных девиц не строит планы на будущее? Любины планы были весьма банальны – через год-другой выйти замуж за Гришу, еще через пару лет родить ребенка, потом еще одного – двоих обязательно, непременно! В семье должно быть двое детей.
Еще Люба мечтала о собственной квартире, которую она обставит по своему вкусу. И безусловно, в ней не будет такого балагана, как в квартире свекрови. И такой стерильной чистоты, как в квартире родителей. Там тоже с перебором, если по правде.
– Папа, мамочка! – как-то за ужином сказала Люба. – А у меня есть жених!
Папа с мамой переглянулись.
– И между прочим, еврей! Как ты, папа, советовал! – И Люба по-дурацки хихикнула.
Придя немного в себя, папа кивнул:
– Поздравляю! Представишь будущего зятя?
Люба расплылась в счастливой улыбке:
– Конечно! И, думаю, совсем скоро!
Слышала, как папа шепнул маме:
– Хорошо, что еврей. Они и семьянины что надо, и сейчас все повально едут.
– Куда? – испуганно спросила мама. – В Израиль?
– Не только, – ответил папа. – В основном в Америку.
Мама громко вздохнула.
Разговор, поставивший точку над i, случился спустя три недели.
Завела его Люба. Глупый разговор, дурацкий, но хорошо, что он произошел. Вернее, ничего хорошего…
– Когда поженимся? – переспросил и почему-то развеселился Гриша. – А что, мы собирались жениться?
– Ну не сейчас, – надулась Люба, – но когда-нибудь. Например, на четвертом курсе! Или ты вообще об этом не думал?
Люба почувствовала обиду. А может, Гриша, как обычно, шутит, прикалывается? Он же говорил, что любит ее? Что из нее получится прекрасная жена? Нет, точно прикалывается! Просто дразнит ее, насмехается!
Но насмехаться он вроде не собирался, а даже наоборот – как-то сник, погрустнел, растерялся.
– Понимаешь, Любка… тут дело такое… Мы, Любань, уезжаем! В смысле – валим отсюда. В Америку. Насовсем. И визы уже получили, и билеты заказаны. Короче, через месяц. – В глаза ей он не смотрел.
Окаменевшая, Люба молчала. Дышать было трудно и больно. Голос пропал, из горла вырвались простуженный сип, клокотанье.
– И ты молчал? – просипела Люба. – Если бы я… не спросила, ты бы молчал? Молчал до конца? До самого конечного конца этого месяца? Ты бы мне ничего не сказал? Просто уехал бы – и все? Я бы позвонила тебе, а там никого? В смысле – пусто?
Он долго молчал. Наконец, ответил:
– Молчал, потому что трус. Боялся. Сказать боялся, реакции твоей боялся. Всего боялся, понимаешь? Как в глаза тебе посмотрю. Что отвечу. Как объясню. Я трус и дерьмо, понимаешь? Вот скажи – зачем тебе трус и дерьмо?
– И вправду – зачем? – усмехнулась она и медленно побрела по бульвару. Потом обернулась: – Только не догоняй меня, умоляю.
А он, кажется, и не думал.
Люба вернулась домой, не раздеваясь, легла на кровать и закрыла глаза. Заглянула мама:
– Любаша, доченька, что с тобой?
– Заболела, – просипела Люба, – мне надо поспать.
Она и вправду уснула и спала долго, до самого утра.
Слышала, как хлопнула входная дверь, значит, родители ушли на работу. Какое счастье, что она одна и что ничего не надо объяснять, а можно просто спать, спать или молча лежать с закрытыми глазами и думать о том, как она несчастна. Потому что все мужчины предатели. Даже ее замечательный Гриша. И еще – что больше никогда, ни за что и никому! Да-да, никогда, ни за что и никому она не поверит.
Потому что если уж Гриша…
Но еще надо выжить. И не умереть от тоски.
Выжила. С Гришей она больше не виделась. Он приходил, оставлял под дверью цветы, писал письма, длинные и короткие, каялся, умолял простить его, писал, что она непременно приедет к нему, непременно, иначе ему не жить. Да, она приедет, и они поженятся! Потому что другой жены он не представляет. Потому что верней и надежней ее нет и не будет. Потому что он любит ее и будет любить. Решение об отъезде было принято задолго до их встречи, и вообще он ни при чем, решение принимали родители.
И остаться в Москве он не может, его не оставят. Он уже говорил с Таней и Леней. «Там, дома, сейчас настоящий дурдом, то, что ты видела, – цветочки, а вот сейчас пошли ягодки! И, как назло, все и сразу: одна из двойняшек, Верка, попала в больницу, а следом за ней дедуля. Все разрываются, особенно Таня, и я не могу – понимаешь, не могу – сейчас их бросить, оставить без помощи». В общем, они собираются, совсем мало времени. Багаж, прививки, прощания с друзьями, куча бумаг – «ты даже не можешь представить!» Леня закопался в бумагах и в книгах, но ничего другого никто от него и не ожидал. Короче, все на Грише и Тане. А дальше были слова о любви. Так много слов, что Любе было смешно… Много слов и много обещаний: писать, звонить, вернуться за ней.
Ничему Люба не верила.
В день перед отъездом он стоял под ее окнами и кричал, что любит ее. К окну Люба не подошла.
А весь следующий день просидела как раз у окна – они жили недалеко от
