Поскольку подражание и эмпатия не требуют ни языка, ни разума, нам не стоит удивляться тому, что простые формы взаимосвязей с другими существуют у самых разных животных, даже у несправедливо очерняемых крыс. Уже в 1959 г. появилась статья с провокационным заголовком «Эмоциональные реакции крыс на боль других», в которой было показано, что крысы переставали нажимать на рычаг, чтобы получить пищу, если тот же рычаг запускал ток в соседнюю клетку, где сидела другая крыса. Почему крысы не продолжали просто получать пищу, игнорируя другое животное, подпрыгивающее от боли при ударе электрическим током? В классических экспериментах (которые я не хотел бы повторять по этическим соображениям) макаки показали даже бóльшую сдержанность и контроль, запрещающий это действие. Увидев, что всякий раз, когда тянешь за рычаг, чтобы получить пищу для себя, соседку бьет током, одна обезьяна воздерживалась от этих действий в течение пяти дней, другая – двенадцати. Эти обезьяны буквально морили себя голодом, чтобы не причинять боль другим.

Во всех этих исследованиях вероятным объяснением является не забота о благополучии другого, а огорчение, вызванное его страданием. Такая реакция обладает огромной ценностью для выживания. Если другие демонстрируют cтрах и огорчение, то, возможно, и вам следует забеспокоиться. Если одна птица из стаи вдруг резко взлетает, все остальные птицы тоже взлетят – даже раньше, чем поймут, что происходит. Оставшаяся птица может стать чьей-нибудь добычей. Вот почему и среди людей так быстро распространяется паника.

Мы так запрограммированы: нам совершенно не нравится видеть и слышать боль других. Например, маленькие дети часто огорчаются, на глаза их наворачиваются слезы – и они бегут к матери за утешением, когда видят, как другой малыш упал и плачет. Они не беспокоятся за другого ребенка, но их захлестывают и переполняют эмоции, демонстрируемые им. Только позже, когда дети научаются отделять себя от других, они могут отличить чужие эмоции от своих. Однако развитие эмпатии начинается безо всякого различения, возможно подобно тому, как дрожание одной струны заставляет вибрировать другую, производя слаженный звук. Эмоции обычно пробуждают схожие эмоции: от смеха и радости до хорошо известного явления – целой комнаты плачущих малышей. Теперь мы знаем, что области, отвечающие за способность поддаваться чужим эмоциям (эмоциональное заражение), располагаются в столь древних отделах мозга, что они у нас являются общими с такими разными животными, как крысы, собаки, слоны и мартышки.

Каждая эпоха предлагает человечеству новые отличительные признаки. Полагая себя особенными, мы все время ищем этому подтверждение. Самой первой попыткой, возможно, стало платоновское определение человека как единственного существа о двух ногах, лишенного перьев и шерсти. Это определение казалось вполне верным, пока Диоген не пришел в Академию с ощипанным петухом, которого выпустил со словами: «Вот человек Платона». Тогда Платон включил в свое определение признак «с широкими ногтями».

Намного позже изготовление орудий стало считаться чем-то настолько особенным, что даже появилась книга антрополога Кеннета Оукли под названием «Человек – создатель орудий» (Man the Tool-Maker, 1957). Это определение продержалось до открытия, что дикие шимпанзе изготавливают своего рода «губки», пережевывая листья, чтобы доставать воду из углублений, и обдирают листья с веток, прежде чем использовать их как палки. Даже вороны были замечены за изгибанием металлической проволоки в крючок, чтобы выудить пищу из бутылки. Так что пришлось распрощаться с представлением о человеке – единственном создателе орудий. Следующей заявкой на уникальность был язык, поначалу определявшийся как символическая коммуникация. Но когда лингвисты услышали о человекообразных обезьянах, освоивших человеческий язык жестов, они осознали, что единственный способ исключить этих непрошеных чужаков – оставить в покое символичность и вместо этого упирать на синтаксис. Таким образом, притязание на особое место человечества в мироздании становится все более сомнительным из-за постоянно отодвигающихся рамок.

Не менее модное в наши дни притязание на уникальность относится и к эмпатии. Это не эмоциональные связи сами по себе – их трудно отрицать у других животных, – но так называемая «теория разума» («Theory of Mind»), или «модель психического»[31]. Это неуклюжее выражение обозначает способность понимать психическое состояние других существ. Если мы с вами встречаемся на вечеринке и я полагаю, что вы считаете, будто мы никогда раньше не виделись (хотя я уверен в обратном), у меня возникает представление о том, что происходит в вашей голове. Способность поставить себя на место другого коренным образом меняет то, как разумы взаимодействуют друг с другом. Хотя некоторые ученые объявляют эту способность уникальной для человека, ирония заключается в том, что вся концепция «модели психического» началась с одного исследования приматов в 1970-е гг. Когда шимпанзе по имени Сара предлагали на выбор несколько картинок, она выбирала картинку с ключом, если видела, что человек пытается открыть запертую дверь, или картинку с человеком, залезающим на стул, если видела, как кто-то подпрыгивает, пытаясь дотянуться до банана. Был сделан вывод, что Сара распознает намерения других.

Со времен этого открытия выросла целая индустрия исследований «модели психического» у детей, а исследования приматов переживали свои взлеты и падения. Ряд экспериментов на человекообразных обезьянах провалились, и это привело некоторых ученых к выводу, что у всех человекообразных обезьян «модель психического» отсутствует. Однако отрицательные результаты нелегко интерпретировать. Как говорится, «отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия». Когда сравнивают детей и человекообразных обезьян, проблема заключается в том, что экспериментатором неизменно является человек и только обезьяны сталкиваются с межвидовым барьером. А кто сказал, что обезьяны считают, будто люди подчиняются тем же законам, что они сами? Наверняка мы им кажемся существами с другой планеты.

Например, недавно мой ассистент позвонил, чтобы рассказать о драке, в которой шимпанзе Соко был ранен. На следующий день я подошел к Соко и попросил его повернуться, что он послушно сделал, так как знал меня с детства, и показал мне глубокую рану на спине. А теперь подумайте об этом с точки зрения шимпанзе. Они смышленые животные, всегда пытающиеся понять, что происходит. Соко наверняка удивлялся, откуда я узнал о его ране.

Если мы выступаем в роли всеведущих богов, не становимся ли мы из-за этого непригодными для экспериментов по выявлению связи между тем, что видим, и тем, что знаем, которая является определяющей для наших представлений о психических процессах – как собственных, так и другого субъекта? Большинство этих экспериментов проверяли лишь модель человеческого разума, имеющуюся у обезьян.