Это может шокировать философа-кантианца, но соответствует точке зрения Чарльза Дарвина, убежденного в том, что этика выросла из социальных инстинктов. Следуя по стопам Дарвина, Эдвард Вестермарк, шведско-финский антрополог, работавший в начале XX в., понял, как мало мы контролируем собственный моральный выбор. Вестермарк отмечает, что, вместо того чтобы выдавать решения на уровне логического умозаключения, «мы одобряем и не одобряем, потому что не можем поступать иначе. Можем ли мы не чувствовать боли, когда нас обжигает огонь? Можем ли мы не сочувствовать своим друзьям? Являются ли эти феномены менее необходимыми или менее значительными по своим последствиям из-за того, что попадают в сферу субъективного опыта?»

До Дарвина и Вестермарка подобные идеи высказывал Дэвид Юм, шотландский философ, делавший акцент на нравственных чувствах, а задолго до них всех – китайский мудрец Мэн-цзы, он же Мэн Кэ (372–289 гг. до н. э.), последователь Конфуция. Записанные на дошедших до нас бамбуковых дощечках, его труды показывают нам, как мало нового под солнцем. Мэн-цзы полагал, что люди склонны к добру так же естественно, как вода стекает вниз по склону. Это следует из его высказывания о нашей неспособности переносить страдания других:

Примечательно, что все возможные эгоистичные мотивы, перечисленные Мэн-цзы (такие как стремление к похвале и желание получить благожелательное отношение), обстоятельно рассматриваются в современной литературе. Отличие, разумеется, заключается в том, что Мэн-цзы отверг эти объяснения как слишком надуманные, учитывая мгновенность и силу сочувственного порыва. Манипуляции общественным мнением волне возможны в другое время, сказал Мэн-цзы, но не в тот момент, когда ребенок вот-вот упадет в колодец.

Я целиком и полностью с ним согласен. Эволюция наделила нас искренними порывами к сотрудничеству и внутренними запретами на поступки, которые могут навредить группе, от которой мы зависим. Действительно, мы реализуем эти импульсы избирательно, но тем не менее они оказывают на нас влияние. Я не знаю, добры люди или злы в самой глубине своей души, но точно знаю, что мистер Спок, несмотря на свою впечатляющую логичность, не был бы способен решать нравственные дилеммы удовлетворительным для нас образом. Он бы подходил к ним слишком логически. Столкнув толстяка с моста, он был бы обескуражен протестами жертвы и нашим отвращением и осуждением.

Одним прекрасным теплым вечером в зоопарке Бюргерса в Арнеме, когда смотритель позвал шимпанзе в здание, две юные самки отказались входить внутрь. Погода стояла превосходная. Весь остров оказался в их распоряжении, и они были в восторге. Правило зоопарка гласило, что никого из обезьян не накормят, пока все они не войдут в здание. Упрямые подростки вызвали сердитое ворчание у остальных. Когда нарушительницы несколько часов спустя, наконец, явились, смотритель отвел им отдельную спальную клетку, чтобы предотвратить наказание. Но это защитило подростков лишь временно. На следующее утро на острове вся группа выразила свою досаду из-за задержавшегося ужина, дружно гоняясь за провинившимися, что окончилось для них серьезной выволочкой. В тот вечер молоденькие самки поспешили в здание первыми.

Наказание нарушителей связано со вторым столпом морали, имеющим непосредственное отношение к ресурсам. Юные самки вызвали голодное урчание в животах всей группы. Мы снова говорим о телах, но теперь в ином аспекте. Желудки надо регулярно наполнять. Результатом этой потребности является конкуренция. Обладание и лишение, присвоение, кража, взаимовыгодный обмен, справедливость – все это связано с распределением ресурсов, главной заботой человеческой морали.

Но, возможно, у меня довольно странные взгляды на мораль, которые мне стоит пояснить. Для меня мораль связана или с Помощью, или с (не)Причинением вреда. Эти два П взаимосвязаны. Если вы тонете, а я не оказываю помощь, то я, по сути, наношу вам вред. Мое решение, помогать или нет, в любом случае относится к нравственному выбору. Все не связанное с двумя П, пусть даже оно подается как моральная проблема, выпадает из сферы морали. Скорее всего, это просто условность. Например, одним из моих первых культурных шоков, когда я переехал в США, стала новость, что некую женщину арестовали за кормление грудью в торговом центре. Меня привело в недоумение то, что в этом можно было усмотреть что-то оскорбительное. Местная газета описывала ее арест в терминах морали, почему-то связанных с нарушением благопристойности в общественном месте. Но, поскольку естественное для матери поведение теоретически не может повредить кому бы то ни было, это выглядело всего лишь нарушением норм приличия. К возрасту двух лет дети уже отличают моральные принципы («не красть») от культурных норм («не ходить в школу в пижаме»). Они понимают, что нарушение одних правил вредит людям, а других – только нарушает их представления о правильном поведении. Правила из второй категории культурно обусловлены. В Европе никто и глазом не моргнет при виде обнаженных грудей, которые можно увидеть на любом пляже, но если бы я сказал, что у меня дома есть ружье, все бы страшно огорчились и стали недоумевать, как я дошел до жизни такой. В одной культуре ружей боятся больше, чем грудей, а в другой больше боятся грудей, чем ружей. Принятые в том или ином обществе нормы поведения зачастую излагаются высокопарным языком морали, но на самом деле имеют с ней мало общего.

Критически важные ресурсы, связанные с двумя П, – это пища и партнеры для секса, причем и то и другое подчиняется правилам собственности и обмена. Пища более важна для самок приматов, особенно во время беременности и кормления грудью (чем они занимаются большую часть времени), а партнерши более важны для самцов, чье размножение зависит от числа оплодотворенных самок. Таким образом, логично, что обмен секса на еду у человекообразных обезьян, у которых спаривание ведет к дележу пищи, асимметричны: самцы стремятся получить секс, а самки – еду. Поскольку передача и получение благ происходят практически одновременно, такие сделки являются простой формой взаимовыгодного обмена. Однако настоящие социальные взаимные отношения несколько сложнее. Мы часто делаем одолжения, которые окупаются дни или месяцы спустя, и это означает, что мы полагаемся на доверие, память, благодарность и стремление соблюдать обязательства. Это является частью наших обществ в такой степени, что мы испытали бы шок, если бы кто-нибудь не мог понять идею реципрокности, или взаимности[37], в отношениях.