Представим, что в нашем Уголовном кодексе, первый ва­риант которого, кстати, разрабатывал Ленин, не была бы ука­зана его конституционная цель, а были бы только перечисле­ны деяния, которые считаются преступными, и указаны на­казания за них. Приведем часть текста статьи «Умышленное убийство»:

«Умышленное убийство:

а) из корыстных побуждений;

е) совершенное способом, опасным для жизни многих;

л) совершенное особо опасным рецидивистом, наказыва­ется лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет со ссылкой или без таковой или смертной казнью.

Умышленное убийство, совершенное без признаков, ука­занных в части первой настоящей статьи, наказывается ли­шением свободы на срок от пяти до десяти лет».

Вот всё, что сказано в Уголовном кодексе об умышлен­ном убийстве. Но ведь в Великую Отечественную войну сол­даты убивали людей, причем «способом, опасным для жиз­ни многих». Так что же получается? Согласно этой статье Уголовного кодекса их надо расстрелять?! И по-другому ду­мать было бы нельзя, если бы Кодекс не начинался с фор­мулировки Дела, со своей конституционной цели.

Статья 1. Уголовное законодательство... имеет задачей охрану общественного строя СССР, его политической и эко­номической систем, социалистической собственности, лич­ности, прав и свобод граждан и всего социалистического правопорядка от преступных посягательств.

Для осуществления этой задачи уголовное законодатель­ство... определяет, какие общественно-опасные деяния явля­ются преступными...

Статья 7. Преступлением признается предусмотренное уголовным законом общественно опасное деяние...

Согласно Конституции, государство обязано защитить нас и наше имущество. Именно эту задачу Уголовный ко­декс и имеет, это его Дело. Поэтому преступлением он счи­тает только те деяния, что направлены против нас — граж­дан СССР, и называет их общественно опасными. Конечно, убийство гитлеровских захватчиков не было опасным для граждан, следовательно, нет и состава преступления, хотя само деяние солдат полностью подпадает под признаки ста­тьи «Умышленное убийство».

Поэтому в любом законе должно быть прежде указано его конституционное Дело, исполнителю закона должна быть предоставлена свобода исполнить Дело, а не следовать не­понятным правилам.

На этом мы завершим данную главу и резюмируем: лю­бой закон должен быть ясен каждому грамотному чело­веку и для его понимания не нужно привлекать юристов. В противном случае этот закон — насмешка над народовла­стием: народ дает сам себе указания, не понимая их смысла, и не в состоянии исполнить свои указания без их посторон­него толкования. В законе должна присутствовать консти­туционная цель, он обязан начинаться с объяснения, какое Дело конституции он решает.

На этом мы прервем обсуждение проблемы делократиза­ции государства, и отвлечемся от темы. Автор надеется, что при этом читатель несколько отдохнет от абстракций, кото­рыми для многих являются законы, и на конкретных приме­рах оценит, что предложения автора не надуманы, они име­ют мощные корни в отечественной истории.

Те, кто читал мою книгу «Путешествие из демократии в дерьмократию и дорога обратно», могут пропустить следую­щую главу, освежив в памяти ее последние разделы.

С политическими терминами у нас такая путаница, что большинство из них используется не по назначению. Явные правые нагло именуют себя левыми, а пресса и обыватели им поддакивают. Явных антифашистов называют фашиста­ми, фашистов — демократами, предателей — борцами с то­талитаризмом и т.д.

Кроме того, терминов перестало хватать. Перестройка вскрыла явления, которые до этого считались малозначи­тельными, не достойными отдельного имени. Причем речь идет не о том термине, который был введен в начале книги: «делократия». Нужда в этом термине назрела давно. В одной телепередаче академик Аганбегян радовал зрителей тем, что рыночные отношения сметут всех бюрократов и на их ме­сто: «Станут... станут... станут... Ну, как называются те, кто не бюрократы?» — наконец наивно вопросил присутствую­щих борец, толкающий страну, как ему казалось, в цивили­зацию (по крайней мере, считалось, что он-то знает, куда ее толкает). Речь о терминах другого рода.

Жила в Лондоне буйная семейка Халагенов. И эта семей­ка своей фамилией дала название явлению — «хулиганст­во». Но это не означает, что такого явления до Халагенов не было. Вспомним хотя бы Ноздрева из «Мертвых душ». Тоже ведь хулиган. Но массовости тогда это явление не приобре­ло, называть его не было нужды.

Имя маркиза де Сада, написавшего о том, о чем до него предпочитали помалкивать, стало основой для явления «са­дизм».

Имя австрийского писателя Л. Захер-Мазоха по тем же осно­ваниям послужило для наименования явления «мазохизм».

Французский солдат Шовэн, надо думать, слегка повре­дившийся умом на фронте во время Первой мировой вой­ны и ставший люто ненавидеть все нации, кроме француз­ской, дал имя шовинизму.

Автор этой книги также пришел к необходимости вве­сти новый термин, так как размеры явления явно заслужи­ли того, чтобы как-то назвать само явление.

Можно назвать еще одну причину. В русском языке есть два исключающих друг друга понятия: глупость и мудрость. Людей, которым одно из этих свойств присуще, называют глупец и мудрец. Но есть люди, у которых, например, глу­пость — это не свойство их ума, но, тем не менее, они ее проявляют, проявляют дурость. Таких людей называют ду­раками. «Дурак» звучит мягче, чем «глупец»: «дурак» — это скорее ругательство, а «глупец» — скорее диагноз. Недаром героем стольких русских сказок является Иван-дурак. Дурак-то он дурак, но сказка всегда имеет счастливый конец. Итак, для оценки человека, который поступает глупо, есть термин «дурак». А как назвать человека, который, как ему кажется и кажется ему подобным, поступает мудро? Назовем тако­го человека «мудрак», а явление — «мудрачество».

Поскольку мы уже коснулись русских сказок, то вспом­ним сказку про то, как мужик и медведь занимались сель­ским хозяйством. Посадили репу, и мужик предложил мед­ведю осенью собрать вершки, а он-де соберет корешки. Медведь согласился, а осенью понял, что надо быть таким же мудрым, как и мужик. На следующий год посеяли пше­ницу, и медведь потребовал себе корешки. (Сказочник ута­ил фамилию медведя, может быть, его звали Черниченко — неизвестно.) Но медведь — это типичный мудрак. Если бы он был дурак, необучающийся, то и на следующий год он взял бы вершки. Но... медведь остается медведем, а хочет выглядеть мудрым.

Конечно, слово «мудрак» звучит не очень благозвучно, но зато, безусловно, по-русски.

Заметим, что мудрак — это не разновидность глупца, ду­рака. Дело в том, что эти люди в условиях, когда им не нуж­но выказывать свою мудрость, скажем, в быту, могут быть вполне и вполне умными. В этом их отличие от дурака, ко­торый делает глупости вне зависимости от условий (его это просто не волнует), и от глупца, который просто не в состоя­нии понять, что делает. Обратите внимание, что мудрак — это синоним бюрократа. Ведь именно бюрократ выполняет все команды бездумно. Но у бюрократа должно быть «бюро», начальство, чьи команды он бездумно выполняет.