Еще в 1923 году, в шестьдесят семь, Фрейд заметил на нёбе небольшое уплотнение. Он, будучи врачом, решил, что это лейкоплакия, которая встречается у злостных курильщиков. Фрейд выкуривал по нескольку сигар в день и был зависим от никотина. Хотя он знал, что пятно может переродиться в раковую опухоль, он лишь через два месяца проконсультировался с молодым врачом-интерном Феликсом Дойчем. Он просил Дойча помочь ему «достойно покинуть этот мир» в том случае, если поставленный диагноз будет означать, что его ждут одни только страдания.

Дойч диагностировал рак, но, боясь, что Фрейд совершит самоубийство, скрыл от него диагноз, сообщив лишь, что потребуется операция, и посоветовал Фрейду бросить курить. Но тот подозревал, что ему сказали не всё.

В апреле 1923 года он писал своему коллеге Эрнесту Джонсу: «Два месяца назад я нашел у себя лейкопластическое образование на верхней челюсти справа, 20-го числа его удалили… Я все еще не работаю и не могу глотать… Меня уверяли, что это доброкачественное образование. Сам я считал, что это эпителиома [рак], но врач с этим не согласен. Считают, что причина болезни – бунт моих тканей против курения»[433].

Эта первая операция оказалась не вполне удачной. Позднее один из врачей Фрейда называл ее «гротескным кошмаром»[434]. Фрейд попросил доктора Маркуса Хайека провести повторную операцию. Они были давно знакомы. Хайек сказал, что это «легчайшая операция» и Фрейд сможет вернуться домой в тот же день. Тот даже не сказал ни о чем родным, чтобы зря их не беспокоить.

Хайек выполнил эту операцию под местным наркозом в амбулатории клиники общего профиля, где явно не хватало нужного оснащения. Начались осложнения. После операции развилось кровотечение. «Мы ехали в больницу, – писал Дойч, – ясно понимая, что сразу после операции отправимся домой. Но он потерял слишком много крови, и это угрожало жизни. Ему пришлось провести какое-то время на койке в крохотной комнатке… рядом с другим больным, который, можно сказать, по трагикомическому совпадению оказался слабоумным карликом»[435].

Пришлось известить семью Фрейда: родные были в шоке. Его жена и дочь Анна отправились в клинику. Фрейд сидел там на кухонном стуле и был весь в крови. Когда жена и дочь оставили его, отойдя пообедать, у Фрейда снова пошла кровь. Он не мог ни говорить, ни позвать на помощь, и только звонил в колокольчик, но тот не работал. Карлик увидел, что дело серьезно, и побежал за помощью, чем, возможно, спас Фрейду жизнь. После этого Анна уже не оставляла отца. Ночью она увидела, что тот очень ослаб от кровопотери и сильной боли. Они с медсестрой решили, что положение серьезное, и та позвонила хирургу, живущему при больнице, однако врач не пожелал вставать с постели.

Один из врачей Фрейда много лет спустя писал, что доктор Хайек «явно не обладал должными навыками» для проведения этой сложной операции. В конце концов Дойч передал Фрейда в руки выдающегося челюстно-лицевого хирурга Ганса Пихлера, и тот выполнил более радикальную операцию, необходимую при инвазивном раке.

С тех пор за всю жизнь Фрейд перенес где-то тридцать операций – всегда под местным наркозом. Удалив костное нёбо, врачи установили металлическую пластинку, отделяющую полость носа ото рта. Фрейду после такого было неимоверно трудно дышать и есть. Действие рентгеновских лучей и облучение радием усугубило страдания, которые он испытывал все шестнадцать лет оставшейся жизни.

Теперь Фрейд предпочитал есть в одиночестве. Как-то раз они с Анной завтракали в поезде и вели беседу с парой из Америки, с которой только что познакомились. И тут неожиданно изо рта Фрейда потекла кровь – твердая корка хлеба поцарапала послеоперационную рану[436]. Тем не менее Фрейд не прервал своего путешествия, а к своим мучениям относился с неким бесстрастием. Впрочем, иногда злость прорывалась – так, однажды он написал своему приятелю Оскару Пфистеру: «Позволь мне быть хоть раз невежливым – как, черт возьми, ты можешь примирить все то, что мы переживаем в этом мире и что нам еще предстоит, с верой в существование нравственного порядка?»[437]. Фрейд же считал, что «судьбу человека определяют таинственные, жестокие, нелюбящие силы»[438].

* * *

Клайв Льюис тоже пережил невероятные страдания – как эмоциональные, так и физические. Главным источником страданий Фрейда был антисемитизм, а Льюис страдал сильнее и дольше всего из-за того, что в детстве потерял мать, а позже те же чувства вернулись к нему после смерти жены. Льюис писал: «Отец так до конца и не пришел в себя после потери», – возможно, он мог бы сказать то же и о себе самом.

В автобиографии Льюис вспоминает о том ужасе, который ощутили они с братом, когда узнали, что мать может умереть. Дети часто вытесняют болезненные переживания, и их воспоминания о детстве остаются светлыми. Став взрослыми, они обычно забывают о страхах, присущих каждому ребенку, о том же страхе темноты или страхе, что тебя бросят. Детство кажется взрослому мирным и счастливым.

Но для Льюиса смерть матери была столь сильным потрясением, что он пишет об этом в автобиографии, полвека спустя: «Мы с братом начали оплакивать мать еще до ее смерти. Мы теряли ее постепенно – она постепенно уходила от нас в мир сиделок, бреда и морфия, а все наше бытие становилось каким-то пугающим и чужим для нас самих»[439].

Глядя в прошлое, Льюис видел, что дети и взрослые переживают боль утраты по-разному, из-за чего дети чувствуют себя одинокими и отчужденными от всех, кто вокруг. «Как говорит мой опыт, – писал он, – горе и испуг взрослых лишь парализуют и отталкивают детей». Они с братом эмоционально отдалились от отца и потому сблизились, «двое испуганных детей, которые прижались друг к другу в поисках тепла в холодном мире». Он помнит, как его «позвали в спальню матери, когда та умерла». При виде тела, пишет он, «волны ужаса накрыли мое горе». Его пугало и «все то, что сопровождало смерть потом: гроб, цветы, катафалк, похороны…» Со смертью матери, писал Льюис, всякое счастье «исчезло из моей жизни»[440].

Мы уже видели, как трудны были первые годы Льюиса в закрытой школе. Но он страдал и позже. В девятнадцать он оказался на фронтах Первой мировой, и его ранил снаряд, убивший друзей, бывших рядом. Он не говорил об этих событиях подробно, а лишь как-то заметил, что «воспоминания о последней войне много лет преследовали меня во снах»[441].