И добавляет: «Народы, культуры, искусство, цивилизация – все смертны». Наши отношения с ближними должны быть наполнены «истинной любовью, неимоверно ценной; мы должны глубоко чувствовать грехи, несмотря на которые, любим грешника»; в них не должно быть «ни легкомыслия, ни чувства превосходства, ни предрассудков»[420]. Представления Льюиса о любви, несомненно, сделали его жизнь богаче и превратили его в совершенно другого человека – сделали «новым творением».

Жить – значит страдать. Никто не может пройти по жизни, не испытав телесной или душевной боли. Страдание неотделимо от бытия. Мы причиняем боль и чувствуем ее с рождения, время от времени она настигает нас в разное время жизни; многие из нас умирают, мучаясь от боли.

Как Фрейду, так и Льюису – до обращения и какое-то время после – было трудно принять духовное мировоззрение, ибо оно содержало неразрешимую проблему: как примирить идею любящего и благого Бога с тем, что в мире так много страданий. В целом проблема страданий и связанный с нею вопрос о зле был главной мучительной загадкой, о которой размышляли многие верующие.

«Если Бог всемогущ, – могли спросить Фрейд и Льюис, – если Он действительно правит вселенной и действительно любит меня, почему Он позволяет мне страдать? Либо Бога просто нет, либо Он не управляет миром, либо Он на самом деле ни о ком не заботится». Отсюда Фрейд делал вывод, что Бога не существует, Льюис же пришел к другому заключению.

Люди приходят в мой кабинет в основном из-за того, что их мучает душевная боль. Клинический опыт показывает, что такую боль часто сложнее переносить, чем телесную. Телесная, бывает, дает нам передышку, а вот душевная не отпускает. Мы парим где-то между двумя полюсами: между мучительной тревогой и еще более мучительным состоянием уныния и отчаяния. Да, иногда мы свободны от этих неприятных состояний, но такие моменты слишком коротки. Кроме того, чем мы чувствительней к страданиям окружающих и чем лучше их осознаем, тем чаще мы живем в «состоянии тревожного ожидания», как его называл Фрейд.

Наконец, нам причиняет боль мысль о том, что мы умрем, ибо в глубине души мы стремимся к постоянству и сильнее всего боимся разлучиться с теми, кого любим. Псалмопевец говорит, что в знании о конечности дней нашей жизни есть мудрость: «Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое» (Пс. 89:12), но в этом есть и боль.

Я столкнулся с тем, что Льюис называл «проблемой страдания», а Фрейд – «мучительной загадкой смерти», когда проходил интернатуру по хирургии в большом госпитале. Я видел невыносимые страдания, на моих глазах умирали маленькие дети, я слышал, как плачут их родные. Это преследовало меня, я потерял сон. Как может кто-либо на земле – или на небе, – если он обладает великой силой, стоять в стороне и не вмешиваться? И случайно мне попалась книга Клайва Льюиса «Страдание», она лежала на столе в библиотеке госпиталя. Этот труд помог мне совладать с переживаниями (я тогда и представить не мог, что много лет спустя буду рассказывать о нем студентам на моем курсе). Льюис много страдал и что-то из этого вынес. Страдал и Фрейд – как телом, так и душой.

В три года Фрейд потерял любимую няню. Позже он пережил смерть многих близких, в том числе родной дочери и любимого внука. Эти потери усугубили депрессию, терзавшую его всю жизнь. И, разумеется, сильнейшую эмоциональную боль Фрейду причинял пронизавший все вокруг антисемитизм, с которым он сталкивался в Вене, в частности в Венском университете. Быть может, лишь тот, кто на себе познал действие предрассудков и нетерпимости, поймет те сильные душевные страдания, которые подобные отношения в обществе причиняют и ребенку, и взрослому. Некоторые мои друзья и коллеги, а также пациенты рассказывали: если ты стал жертвой предрассудков в детстве, раны болят всю жизнь. Один мой друг, еврей, до сих пор слышит, как другие дети говорят: «Он убил Христа». А мои коллеги-афроамериканцы помогли мне лучше увидеть хорошо замаскированные, но довольно явные проявления расизма, которые дают человеку понять, что его терпят, но не считают своим.

Фрейд, несомненно, сталкивался с антисемитизмом регулярно, с раннего детства. В «Толковании сновидений» он рассказывает об этом, описывая свои школьные годы: «Я впервые начал понимать, что значит быть из другого племени: антисемитские настроения других мальчиков заставляли меня жить вечно готовым к защите». Именно в ту пору, может, лет в десять, не позже двенадцати, отец рассказал ему, как его вынудили сойти с тротуара, и он не сопротивлялся.

Фрейд вспоминает, как его «поразил столь несмелый поступок большого сильного мужчины, держащего ребенка за руку». Великий карфагенский военачальник Ганнибал поклялся отцу, что будет мстить Риму. «Для меня Ганнибал и Рим символизировали, соответственно, стойко сопротивляющихся евреев и организацию Католической Церкви»[421]. Вена в те времена была по большей части католическим городом, и Фрейд, связав католичество с антисемитизмом, видел в Католической Церкви врага до конца дней.

В семнадцать лет он поступил в Венский университет. Любой подросток превыше всего жаждет стать своим для сверстников. Много десятилетий спустя Фрейд вспоминал, что, начав учиться, почувствовал себя отвергнутым. «В 1872 году, поступив в университет, я пережил большое разочарование. Прежде всего я увидел, что другие смотрят на меня свысока, как на чужого, потому что я еврей». Сперва он не чувствовал себя новым Ганнибалом, но, быть может, его серьезное решение в чем-то отражает чувства великого воина. «Я без особых сожалений смирился с тем, что меня не считают своим… Это первое впечатление от университета, тем не менее, имело одно последствие, которое позже оказалось важным. С юного возраста я знал, что значит принадлежать к оппозиции и быть под запретом со стороны “единого большинства”. Это стало основой для независимости суждений, которой я в какой-то мере обладаю»[422].

Став практикующим врачом, Фрейд пришел к стойкому убеждению, что нежелание принять психоанализ и борьба с ним во многом вызваны антисемитизмом. Он соглашался с тем, что «арийская» культура отличается от «еврейской», но при этом замечал: «Не должно быть ни арийской, ни еврейской науки. Научные выводы должны быть одинаковыми, хотя представить их можно по-разному»[423]. В то время многие говорили о том, что психоанализ – плод «венской культуры». Фрейд считал, что за этим кроется антисемитизм. В работе «К истории психоаналитического движения» он писал: «Мы все слышали о курьезной попытке представить психоанализ как продукт особой венской среды. Дескать, психоанализ, а в частности его теория, согласно которой все неврозы связаны с нарушениями сексуальной жизни, мог родиться только в таком городе, как Вена – в атмосфере чувственности и разврата, которой не встретишь в других городах, – так что его концепции просто отражают эти причудливые условия венской жизни. Не могу счесть себя патриотом города, но это представление о психоанализе всегда казалось мне нелепым – и нелепым настолько, что я, слыша осуждающее: “А, да это жители Вены”, – даже склонен видеть в этом просто эвфемизм, за которым стоит другое обвинение, о котором, правда, никто не смеет сказать открыто»[424].