И снова звучит:

— Где ты потерял пальцы?

Евгений встаёт и идёт к себе.

Он прижимает к себе забинтованными, не своими руками Елену. У него отнимают Елену, он кричит, он бьёт кого-то, не чувствуя рук. Его волокут куда-то, колют в зад, и он пропадает.

День за днём он оглушён и не помнит ничего.

Он осознаёт себя в ЦИТО.

Он ест. Он говорит о чём-то с людьми. У него есть даже эмоции.

Унижение, например.

Пальцы пришиты к животу. В туалет сходить невозможно. Молодые медсёстры ходят по больнице, не станешь же их просить! Да он бы удавился! Сними, мол, мне штаны, а потом надень. Так, он по три часа сидел в туалете, пытался за кран батарейный уцепиться, чтобы надеть штаны обратно. Иногда везло: врач заходил, помогал.

Или шкодливость, например.

Он играет в детские игры — с Мариусом. Он помогает дяде Васе добывать выпивку.

Но… его нет. Это кто-то в его оболочке валяет дурака.

Кто же он? Мальчишка, с которым все на «ты»? Старик, проживший жизнь?

Ночи в ЦИТО наполнены белым снегом. Не потолок, не стены, не кровать кругом, наметены сугробы. Ловушки из снега, в которые попал он. И хрипы, храпы, стоны и вопли больных — фон к его бессоннице, плоть его.

Эти ночи в ЦИТО, одна за другой, — в строю тех ледяных дней на Кольском, когда они с Еленой пытались остаться жить. И не сумели.

Вместо него осталось жить только его тело — шкодливое, мальчишеское, склонное к розыгрышам и жанровым сценкам. Это тело жило только днём. Ночью, оно, изуродованное и беспомощное, пласталось по снегу.

Илька с Вадькой раскладывают диван, стелют постель, они будут спать вместе в гостиной.

А он, как уже много дней, уткнулся носом в стену. Сколько лежит так? Час, два? Время остановилось. Мгновение остановилось.

2

Он когда-то любил снег. Спрессованный, под лыжнёй. Пушистый или колючий, опускавшийся посланцем вечного с неба. Слепящий солнцем в сугробе, куда они с Еленой плюхались отдохнуть от бега. Снег был символом чистоты и праздника. Они видели его не в будни, когда неслись по делам, а в субботы с воскресеньями.

Столько лет притворялся добрым попутчиком, мирным спасателем, а сам засасывал в свою массу и исподтишка умерщвлял плоть, миллиметр за миллиметром.

Больничная ночь в ЦИТО была оркестрована стонами и всхлипами, хрипами и храпами. Они остались с ним навсегда. Оркестровка его сегодняшних ночей.

И ночи ведут его по тому же кругу: они с Еленой засасываются снегом, как болотом.

Он пытается раскопать могилу на Востряковском кладбище, но снег никак не иссякает, так много спрессовано его на Елене, никогда не скинуть!

Отец разрывает круг, по которому ведёт снег Евгения. Отнимает лопату, обхватывает его, волочёт от могилы прочь и шепчет:

— Ты — мужик! Ты — мужик! Ты — мужик!

Каждую ночь круг этот разрывается отцовским шёпотом.

Но на следующую ночь Евгений снова идёт по кругу.

Вот что сделал Илька — вытянул из него гной — снег с воем ветра, хрипами и стонами, проявленными в больничной ночи.

— Нам надо поговорить.

Илька стоит над ним, в свете маленькой прикроватной лампочки — гигант.

— Ты давно разговаривал со своей женой? Ты давно спал со своей женой? Евгений садится.

— Что глаза вытаращил? Закрой их и шлёпай на её место. Это ты любишь нелюбящего, равнодушного эгоиста. Это ты заперт в клетке. И голод. Человеческий, духовный. Ведь любой, Жешка, самый здоровый свихнётся, любой сойдёт с ума. Не помню точно и не помню, у кого, вычитал: «Если теряю любовь женщины, должен обвинить только самого себя за неумение сохранить эту любовь». Да, ты не любил, понятно, но ты женился, и ты родил с этой женщиной детей. Она не виновата в гибели Элки, и не виновата в том, что ты, как дурак, женился на ней без любви. А раз женился, значит, взял на себя ответственность за неё, обязанность думать о том, что ей надо в жизни. Я бы… я бы… — Илька сел рядом с ним, склонился к коленям, — тоже свихнулся от твоего равнодушия.

«Ты не знаешь, — хотел возразить Евгений, — я пытался, я жил для неё — но не возразил. Илька прав, он со своего места решал то, что ей надо. И, поняв недавно, что виноват перед ней, снова не встал на её место — сегодняшнее.

— «За деньги можно купить кровать, но не сон; книги, но не ум; пищу, но не аппетит; украшения, но не красоту; дом, но не домашний очаг; лекарство, но не здоровье; роскошь, но не культуру; развлечение, но не счастье; религию, но не спасение». Так сказал великий натуропат Брегг, которого я изучил от корки до корки и который научил меня не только физическому здоровью, но и духовному. Ты привёз Веру в Америку, но не дал ей в этой Америке жизни. А своей верностью Елене, своей любовью к Елене разрушил её. Кстати, ты абсолютно не знаешь, сложилась бы твоя жизнь с Еленой или нет.

Илька встал, подошёл к окну, постоял, глядя на яркий фонарь, светящий в окно. Вернулся к нему, хлопнул его по плечу.

— Твоей вины в гибели Елены нет, — сказал жёстко, — совсем. Повторяю тебе снова и снова: это моя вина! Из-за моей вины я ушёл в религию и столько лет выпрашиваю прощение, отпущение страшного греха… — Илька долго молчит. — Нету людей безгрешных, только одни осознают свою вину и пытаются искупить её. Каждый — кто как умеет: один молитвами, другой аскетизмом, третий служением людям. — Он опять встал и опять пошёл к окну. От окна голос его звучал глухо: — Я не судья тебе. Я только вспоминаю тебя того… Мальчишкой ты был над всеми — тем, что не думал о себе, делал для всех всё, что мог, и умел встать на место каждого… Твоя вина не в том, что ты не любишь Веру, не в том, что ты женился на ней, женился и женился, а в том, что копаешься в своих кишках вот уже тридцать лет и не хочешь начать жить. Наконец ты выбросил из себя то, что держал в себе тридцать лет. Теперь в тебе всё готово — начать жить. Разуй глаза. Не вину свою ищи перед другими или собой, просто стань самим собой — человеком, способным видеть других. Твоё назначение — получать радость от того добра, которое ты делаешь