– Ты кто, блин, такой? – выдохнул стоящий рядом босяк.

– Гляньте на жало. – Сосед вскинул двустволку и взвел курки. – У него же зенки светятся, что у тех кобелей…

– Опустите оружие, – с выпестованным годами спокойствием произнес пахан и шагнул к парню. – Я тебя знаю. Ты – сын Нюхача.

Герман прошел мимо, не сказав ни слова. Клинок в опущенной руке царапал ссохшуюся почву, заполняя тонкую бороздку густеющей кровью. Больше с Гридом не пытались заговорить, но шли по пятам, боясь лишний раз вдохнуть и привлечь внимание пришельца.

От знакомой с детства двери осталась пара досок на погнутых петлях, все остальное – щепа и труха. Пленник не спешил брать оружие на изготовку и не вздрагивал от каждого шороха – от Своры осталась только вонь, да и та почти растворилась в полуночном воздухе. Сильнее всего пугала тишина, но в то же время обнадеживала – в доме, несмотря на бардак и разруху, не стоял тяжелый соленый запах, какой источали соседние дворы.

Он был здесь – Вожака ни с кем не спутаешь. Это его когти исполосовали стены, это его отпечатки были на рассыпанной муке, но почему-то родных мразь не тронула. Побоялся? Не пошел против своих же правил? Намекнул? Предостерег? Или в дело в ином?

– Мам! – Парень заглянул в кухню. – Саш!

Совладав с буйством ароматов, Грид выцедил нужные шлейфы, которые привели в угол за диваном. Мать сидела, привалившись к стене и спрятав лицо в Сашкиных кудрях. Ни пореза, ни царапины, но сколько же ужаса им пришлось пережить…

– Мам, все кончилось. – Сын обнял обеих и медленно закачался из стороны в сторону, впитывая последние крохи угасающего тепла.

Зачем пускать в ход когти, когда изможденные шеи столь тонки и хрупки?

– Герман? – шепнул Капитан, осторожно шагая среди битых черепков и обломков нехитрой мебели. – Что слу?..

Вопрос так и застрял в горле. О чем тут вообще говорить?

– Атас! – крикнули с улицы.

Пахан вскинул ружье и выскочил на крыльцо, чтобы увидеть направленный прямо в лицо ТТ. Четверо шуховцев в серой «цифре» окружили горстку крейдеров, да так ловко, что те до последнего не замечали ничего подозрительного, а когда опомнились, дула уже подпирали затылки. Но бандита удивило не внезапное появление вражеского спецназа, а то, что ими верховодил не бравый вояка, а старый очкарик, на чьем тощем теле камуфляж сидел, как мешок на швабре.

– Где он? – с жесткостью, совершенно несвойственной облику кабинетной крысы, спросил ученый, не опуская пистолета.

– Внутри. – Капитан сразу догадался, о ком речь.

– Мы забираем его и уходим. И даже не пытайся нам помешать.

Главарь улыбнулся, блеснув золотом коронок, шрамы растянулись, придав лицу еще больше угрозы.

– А я попытаюсь.

Фельде изогнул бровь.

– Уверен?

– Не знаю, что вы замышляете… Мне, в принципе, плевать. – Зажигалка подпалила зажатую в зубах сигарету – редкую и для довоенных лет. – Особенно сейчас. Но я не прощу, – огонек заплясал перед запотевшими очками доктора, – в первую очередь себе, если парень не похоронит родню, как подобает. Можете и дальше трясти волынами, а можете помочь. Я вас, соседушки, край не люблю, но с этой минуты и до рассвета на мою землю не упадет ни капли крови. Если ты, конечно, разделяешь мои убеждения.

– Убеждения? – Марк хмыкнул и заглянул в блеклые серые глаза. – Твои? Ты часто присваивал себе чужое, но на все есть мера. – ТТ качнулся и плавно ушел вниз, к кобуре. – Опустите оружие.

– Шеф, ты шутишь?! – воскликнул Банан.

– Нет. Мы остаемся. До рассвета.

Следующие девять дней Герман сиднем просидел в каморке на нижнем ярусе бункера, не притрагиваясь к еде и ни с кем не перемолвившись ни словечком. Несмотря на это, Фельде каждое утро приносил завтрак и не оставлял тщетных попыток растормошить парня, вывести на контакт. Но все речи, даже самые проникновенные, вдребезги разбивались о барьер отстраненности и безразличия. Дух и воля пленника будто просочились в иной мир, сбросив оцепеневшую оболочку, не сводящую погасших глаз со стены.

– Знаешь, не стану тебя утешать, – как-то раз произнес доктор, сев рядышком на шкуры. – Такие раны лечит только время, да и то не полностью. Сколько ни говори, сколько ни сопереживай – пока душа не затянется, не зарастет – все без толку. Мне вот шестой десяток пошел, жену и дочерей потерял, а до сих пор помню похороны отца. Сорок лет почти прошло, а все еще ноет. – Он потер бронежилет. – Не каждую минуту, конечно, но вот всплывает в памяти – и хоть волком вой… Прости.

Пленник не шелохнулся, как завороженный, буравя взглядом бетон.

– Порой кажется – всё, зажило, о другом надо волноваться, а увидишь, услышишь что-то знакомое – и по новой. Взять тот же мост, где ты утку добыл. В детстве мы с папой ловили там раков сачком. Это сейчас они тебя сами поймают, а раньше, как лед сходил, раки просыпались и выползали на мелководье – погреться на солнышке, тут-то им сетку под хвост – и в ведро. – Марк вздохнул. – Многое бы отдал, чтобы вот так же еще хоть раз, но чем больше об этом мечтаешь – тем хуже становится. Начинаешь отдаляться от реальности, уходить в себя и жить грезами, в которых и папка жив, и дочки, и раков можно наловить обычным сачком… Да, это притупляет боль, но лучше принять удар сразу и в полную силу, чем растягивать муки, иначе можешь не вернуться. Многие тонут в ярких фантазиях, теряют связь с настоящим, а потом… Пойми, каким бы жутким ни был этот мир – другого у нас нет. И не будет. Плоть заживает быстрее в покое, а душа – в работе. Такой вот совет. Ну, бывай.

– Как он? – спросил Ярослав у входа в убежище.

Фельде молча сунул в подсумок пустые шприцы.

– Понятно. Может, я с ним потолкую?

– Не надо.

– И что теперь с твоей задумкой?

Доктор снял очки и потер красные, слезящиеся глаза.

– Не знаю. Поживем – увидим.

Беда – и это всем известно – любит компанию. Из Технолога передали, что крейдеры предложили временное перемирие для борьбы со Сворой. Музейщики наотрез отказались от союза со злейшим врагом, но Ректор, скорее всего, попытается объединить усилия и напасть на Вожака во второй раз, а значит, новых жертв не избежать. Но самое поганое – Ярошенко в открытую засомневался в успешности проекта и пообещал отозвать «львов» для подготовки к походу. Врачу прямого ультиматума не ставили, но недвусмысленно намекнули, что его золотые руки и светлый ум понадобятся в медблоке. Если же перевести с ректорского на обычный, фраза звучала следующим образом: или вернешься сам – или тебя вернут.

– Шеф, все в порядке? – с опаской произнес Банан. – Выглядите так, словно это ваших родных съели…

Карина наградила пулеметчика звонким подзатыльником.

– Эй, ты чего?..