— Обезьяны, — выдохнула я, — злые бесхвостые обезьяны!

— Нет!

Вздрогнул кожаный мех, огромная медвежья лапа легла на ложе.

— Не обезьяны — люди. Говорят, все люди плохи, говорят — все хороши. И другое говорят: иной от природы и от богов добр и хорош, иной — зол и грязен. Нет! В каждом из нас такое есть, плещется — у кого на донышке, у кого до краев доходит. И не пороки это, не слабости, не грязь поверх кожи, а часть нас самих. Все в нас есть, все найдется. Как струны на кифаре, одна так звучит, другая — этак. Такие мы, такими нас боги создали, а уж остальное мы сам с собой творим. Мы творим — и нами творят, потому тот умный, кто струны знает, всегда сыграть на нас сумеет. И еще подпоем! Написал бы я, к примеру, над входом «Лучшая таберна в Помпеях, чистые ложа, вкусная еда» многие бы остановились, как думаешь?

Нe выдержала —усмехнулась. Верно! Не зря это «о-го-го!».

— Да ты философ, дядюшка!

Вздохнул он, скривился даже.

— Не философ я, Папия, откуда в Помпеях наших философы? Просто хозяин таберны с девками. А вы там, на Везувии, осторожней будьте, когда Италию к мечу звать станете. Говоришь, получится, мол, у вас. Не спорю, хорошо бы. Вот только... Для кого Рим — эргастул с цепями, для кого — «волчатник» с подстилкой. Кому охота цепи порвать, кому — подстилку мягче выбрать.

— Пусть так, дядюшка Огогонус. Но... Мы дадим свободу всем, даже этим девкам, И пусть делают с ней, что хотят.

Нахмурился дядюшка, головой покачал.

— Не ошибись, Папия! Многое ты в жизни видела, слышала тоже. Многое — но не все. Свободу дать хочешь? А ты у самих «волчиц» спроси. Прямо сейчас вниз спустись — спроси. Или брезгуешь? Они же рабыни, вы за их свободу готовы людей убивать, уже убиваете, не щадите. Так спроси!

Вот даже как? Закусила я губу, встала.

— Спрошу!

Антифон

— Кажется, Я научил тебя притчам, обезьянка?

— Твои притчи все равно лучше, Учитель, но... Послушай! Трое пришли в некий храм, вознесли жертвы и стали молить Бога. И каждый собрался просить то, о чем мечтал в сердце своем. Сказал первый: «Дай мне, Боже, миску жирной похлебки!» И дано было ему. Второй же воскликнул: «Дай мне свободу, Боже!» И дана была ему свобода. Третий же, о похлебке мечтавший, устыдился и Бога, и путников своих — и тоже попросил свободы. Но Бог, читавший в сердце его, даровал не то, о чем просил вслух, но то, о чем мечталось...

— Похлебку? Нет, Папия Муцила, не так все случилось. Просивший о полной миске — получил, и моливший о свободе не ушел без награды. Третий же, и людей и Бога обмануть решивший, получил все: похлебку и свободу — и был распят, сытый и вольный.

* * *

В зале общей немного народу оказалось. Только начался вечер, позже набегут. А может, и нет — много таберн в Помпеях, городишке славном, а здесь даже горячее не всегда подают.

Оглянулась. Есть!

Словно сговорились они — дядюшка Огогонус мудрствующий и его «волчицы». Целых две тут — толстая и костлявая. Ждут, когда я к свободе призывать начну, на смерный бой с Волчицей римской кликну. Или не ждут вовсе? Толстая винцо цедит, поди, не первую уже чашу, а костлявая не пьет, в уголке сидит... Эге! Синяк под глазом, еще один на щеке, царапина глубокая на шее. Отвоевалась, видать. Удивилась я даже — не терпит дядюшка Огогонус, когда работниц его обижают. Не уследил, видать.

Ладно!

Подошла, рядом села, плеснула из кувшина в пустую чашу. Отхлебнула. Дрянь винцо!

— Привет!

Даже головы не повернула костлявая, глазом не повела. Поглядела я на нее, уже со всем вниманием. Меня старше — и намного, бледная какая-то, да не просто бледная, с желтизной. Под туникой — ровно, словно и вправду всего мяса лишилась, один скелет остался.

— Новенькая, что ли? Хозяин прислал — вместо меня стараться? Или от себя работаешь?

На такое по-всякому ответить можно. Потому задумалась я. Рубануть, что ли, сразу: «Плюнь на них всех, пошли со мной на Везувий»?

Пока думала, костлявая и сама отозвалась. .

— Мною любуешься? Не бойся, такое нечасто у нас. Обычно спокойно работаешь. Главное, глаза закрыть, ни о чем не думать. Пусть себе ерзают, срам тешат! Пятерых-шестерых спокойно за ночь перетерпеть можно, если, конечно, гадости какой-нибудь не захотят. Вот захотел один вчера, я сдуру не сразу согласилась. Как бил, сволочь!

Сплюнула прямо на пол, вина отхлебнула.

— Ничего, в «волчатнике» еще хуже. Там в ночь до двух десятков приходят, а еще днем, не поспать даже. Если тут удержишься, радуйся! Ты красивая, как погляжу, поначалу многие к тебе в очередь выстроятся. Не будешь дурой, сразу условия ставь: это делаю, а это — нет, даже когда вдвое заплатите. Если красивая, согласятся. Пороть себя не давай, много тут любителей, разве что если хозяин прикажет. И не спейся, легко тут в рабы к Вакху попасть! Чего морщишься, не привыкла еще?

Вдохнула я, потом выдохнула. И тут, значит, своя мудрость?

— В последнее время плохо стало. Похудела, как видишь, ничего не помогает, видать, хворь внутри сидит. Худой на спине больно лежать, когда всю ночь работаешь. А если по-собачьи, руки устают.

Оглянулась она, на толстуху поглядела, снова сплюнула.

— Везет этой! Сотню пропустит — не почувствует. А ты, новенькая, привыкла, поди, одних богатеньких тешить? По одному за ночь, чтобы пощебетать сперва?

Встала я, чашу в сторону отставила.

— На Везувии вольные люди собрались. Слыхала? Там нет хозяев, там — свобода. Свобода, понимаешь?

Повернула голову костлявая, поглядела. Усмехнулась губами разбитыми.

— К разбойникам зовешь? Всю шайку под кустом тешить, ног не сводя? Или коз пасти, шерсть стричь, сыр вонючий делать? Нет, новенькая, от добра добра не ищут. Я тут, в Помпеях, при хозяине, при работе хорошей — и в тепле. Разве что кто богатый замуж бы взял, чтоб не делать ничего, спать да жрать днями целыми. Только скучно станет, привыкла уже мужчин каждую ночь нюхать. Свобода! Распугают твои разбойники всех гостей, оголодаем, за пол-acca станем стараться — и будет тебе свобода. Поняла?

Вновь задуматься пришлось. Поняла ли?

— Угу.

Антифон

Ошиблись мы? Иногда тоска черная накатывает чаще всего ночами осенними, когда не спится, когда волны штормовые о берег близкий бьют. Прав был дядюшка Огогонус, у каждого из нас струны имеются — и каждой свое требуется. Учителю был нужен мятеж. Увидел Он маленькую затравленную обезьянку, что от ненависти бессильной умирала, улыбнулся, тронул пальцем струну.

А мой Эномай? Крикс? Ганник, Каст, все остальные?

А Спартак?

Выходит, у каждого из нас — своя свобода? И не дашь ее всем, не подаришь, даже зубами не выгрызешь?