Безумный рыцарь Война редко вставал, по большей части баюкал бомбу-Микки-Мауса и водил по сторонам головой в противогазе. Ребёнок Микки-Маус кусал соседей, истерил и плевался кровью.

Эксплуатация детского труда тоже не утруждал себя передвижениями. Изредка поглядывая на сцену, он по большей части сидел и считал что-то на калькуляторе. Время от времени доставал из кармана детский палец, с громким хрустом разгрызал его и снова углублялся в подсчёты.

Наркомания был подвижным. Нервно вздрагивая растущими из лопаток лезвиями-косами, он ходил по залу, блики играли на его сухом лице, вспыхивали на лысине, будто на полированной кости. Иногда он, как и Проституция, усаживался на колени зрителей, нехорошо улыбаясь, вспарывал им рукава, втыкал в вену громадный архаический шприц. По лицам людей растекалась смесь страдания и удовольствия, черты их оплывали, словно тесто.

Позорный столб, несмотря на свою неодушевлённую сущность, вёл себя вполне одушевлённо. Он то стоял в углу, то лежал в проходе, а то вдруг набрасывался на кого-то из зрителей, распинал его на себе, душил, сдавливал, потом сбрасывал полуживого, задыхающегося и двигался дальше.

Садизм оккупировал проход перед сценой, прохаживался взад и вперёд, иногда останавливался, опускал руки на помост и внимательно следил за актёрами. В мелких глазках его светилась угольями радостная ненависть.

Дети то и дело проходили в каких-то сантиметрах от его рога, и им казалось, что сцена вымощена сухим льдом, от которого деревенеют ноги и выступает на обуви иней. «Носорог» часто комментировал их реплики. То свирепо взрыкивая, то почти одобрительно урча, то просто повторяя за ними фразы, как даун, заворожённый ритмом разговора.

Дети едва смогли дождаться момента, когда можно будет сбежать в Засценье.

Дрожа от пережитого, они сели у костра, протянули к огню руки. Тепло разбежалось по жилам, однако страх не ушёл.

Гном снял с головы колпак, отложил его в сторону, потянулся к огню, и дети только сейчас впервые разглядели, что он совсем седой, как ствол берёзы, туман или снег.

– Вы можете объяснить, что происходит? – спросил он. – Такого на моей памяти ещё не было.

– Это памятники…

– Скульптуры…

– Демоны…

– «Дети – жертвы…

– Пороков взрослых»… – перебивая и дополняя друг друга, принялись рассказывать дети.

– Я попала Садизму… – выдохнула Ветка.

– «Носорогу»… – добавил Мыш.

– Снежком в голову…

– Он проснулся…

– И вот теперь они…

– Пришли сюда.

Гном переводил взгляд с одного актёра на другого, пытаясь уследить за порхающей мыслью.

Взмахнул руками, заставляя детей замолчать.

– Что им надо? – спросил он.

– Если б мы знали! – сказала Ветка.

Мыш не ответил, но промолчал так красноречиво, что Гном и Ветка повернулись к нему.

– Говори, Мыш. Мне кажется, тебе есть что сказать, – попросил Гном.

– Я думаю, – сказал Мыш нахмурившись, – что им нужны мы.

– Зачем? – спросила Ветка.

– Мне кажется, мы, так или иначе, уже соприкасались с ними в обычной жизни, теперь они пришли, чтобы забрать нас насовсем.

Гном растёр ладонями лицо.

– Ладно. Будем готовиться к худшему.

…Когда Мыш и Ветка вернулись из-за сцены, демонов, к их огромному облегчению, нигде видно не было.

– Альберт, ты видел, что происходило сегодня в зале? – спросил Мыш режиссёра.

Они сидели в часовой и по традиции пили вечерний чай.

– Нет, – ответил тот, бесшумно размешивая сахар в чашке.

Последние несколько дней он был трезв и, возможно поэтому, хмур.

– Единственное, что я заметил, – до ухода за сцену вы были очень напряжены и зажаты. Почему? Волнуетесь после визита бандитов? Не бойтесь, они больше не проблема.

– В зале были посторонние.

– Вот как? Опять? – Альберт поставил чашку. – Но я никого не заметил.

Они рассказали ему то же, что два часа назад услышал от них Гном.

Альберта словно ударили обухом по лбу. Он, хлопая глазами, смотрел на своих актёров и не мог вымолвить ни слова. Лицо его то багровело, то бледнело.

Посчитав, что сообщённая новость слишком серьёзна, чтобы воспринять её без допинга, достал фляжку и сделал большой глоток. Шумно выдохнул, глядя в пол и обдумывая услышанное. По часовой распространился запах коньяка.

– Так ты ничего не видел?

– Ничего, – ответил Альберт. – Вы же знаете… – он запнулся, переборол себя и продолжил, – к некоторым вещам я совершенно слеп и глух. Вы можете бывать за сценой, поэтому видите и слышите больше меня. Я не видел ни одну из тех… статуй, о которых вы говорите.

Режиссёр отвернулся в сторону и покачал головой.

– Если бы я мог хоть как-то помочь вам! – тихо произнёс он. – Если бы мог… Вас надо защитить, а я… Нет. Увы. Я ничего не могу сделать. Простите.

– Ну, не переживай, Альберт, – Ветка подошла к нему, тронула за плечо. – Ничего ведь не случилось.

– А завтра? – всё так же не глядя на детей, произнёс режиссёр. – Откуда мы знаем, что будет завтра? Вдруг вам понадобится помощь?…

– Но есть же ещё Гном, твой отец. Он их видит, поможет при случае.

– А вы уже знаете… Про отца, – усмехнулся Альберт.

– Так вышло, – виновато ответил Мыш, чувствуя, как краснеет.

– Да ладно тебе. Понадеемся на русский авось, может, всё и образуется, – с деланой беззаботностью прощебетала Ветка. – Они, может, и не придут больше никогда.

– Как страшно быть слепым, да? – Альберт повернулся к детям. – Стать вдруг беспомощным и не уметь защитить дорогих тебе людей. – Он морщился, как от зубной боли. – Какая иезуитски утончённая пытка. Никому такого не пожелаю.

…И снова удивительная страна. Небывалая, ни на что не похожая, донельзя странная. И дело не в ландшафте, не в природе и даже не в людях.

Впрочем, обо всём по порядку.

Мыш и Ветка очутились на улице восточного средневекового города. Жители тут носили длиннополые, достающие до пяток халаты, просторные рубахи и широкие штаны. Лица людей смуглы, открыты, спокойны, ни злобы, ни агрессии.

Голову каждого, от мала до велика, опоясывали узкие металлические обручи. Железные, золотые, серебряные, с резьбой или без, изукрашенные драгоценными камнями или совсем без украшений… От каждого обруча отходил тонкий пруток, упругий, жёсткий, чуть толще гитарной струны. На конце прутка небольшой, похожий на каплю, сосудик размером с мелкую сосновую шишку. У кого-то хрустальный, у кого-то отлитый из стекла – розового, фиолетового, зелёного, чёрного, но неизменно прозрачного. Внутри каждого фиала клубился и переливался дымок, похожий на заключённое в стекло облачко, табачный выдох, а более всего на галактику, как их рисуют в учебниках астрономии.