Мальчишки-официанта сегодня не было, это и огорчило и обрадовало – так она могла, не отвлекаясь, подумать.

Самоварова заказала стандартный капучино.

Как же просто формулируется в слова то, что так сильно волнует, не оставляя мыслям почти никакой другой работы!

Совсем как у врача.

Мучается пациент от своего недуга и носит в себе целую историю с мельчайшими подробностями, а доктор, высокомерно-безразличный, не церемонясь, с порога выстреливает в него каким-нибудь медицинским термином. И пациенту становится обидно, что так просто и цинично отнеслись к тому, с чем он успел сжиться и подо что подладиться.

Но позже приходит грустная благодарность.

Как бы ни называлось то, что мучило, – теперь это имеет имя.

А, обретя имя, недуг, поджав хвост, остается сидеть на месте, оставляя пострадавшему возможность для поиска причины его возникновения совершенно в другом регистре.

После встречи с полковником, несмотря на то что они не говорили о самом главном – о личном, – картина обрела четкие контуры.

Вспомнив прогулку после театра и реакцию на свой вопрос о Ларе Брехт, Самоварова теперь знала, что ее реакция была безупречной: между врачом и пациенткой действительно существовали отношения.

Какая она была, эта Лара?

По иконке, что висела на все еще доступной к просмотру страничке в соцсети, узнать хоть что-то было невозможно – на ней были цветы.

Ей представилось, что та женщина была с тонкими запястьями и длинными пальцами, нервно теребящими стильную салонную прическу.

Она сводила его с ума…

Такой, как Валерий Павлович, никогда бы не нарушил врачебный кодекс чести с первой попавшейся скучающей пустышкой.

Она была особенной…

И после нее, потерпев поражение как профессионал и как мужчина, Валерий Павлович, возможно, закрылся от женщин… или, напротив, ударился в разврат.

Или просто, как на преферансе, зациклился на своем здоровье, как она – на кошках.

Любая из этих версий имела право на существование и уже ровным счетом ни на что не влияла.

Только тот, кто заблудился в тумане и чудом выбрался на дорогу, кто отчаянно вглядывался в зеркало в поисках иного себя, способен по-настоящему почувствовать чужую боль.

Валера очень хорошо ее чувствовал…

А от ее поступка разило пошлостью, именно поэтому она не могла бы поделиться этим с Ларкой, ни тем более с Никитиным.

Варвара Сергеевна достала новый телефон и подключилась к сети.

«Пошлость – это низкопробность моральных и нравственных принципов», – ответил ей Яндекс.

Вполне ожидаемо…

Но какая мораль может быть у следователя, которому не терпится узнать, что, как и почему?

«Вот теперь и реши, Варвара Сергеевна, кто ты во всем в этом: следователь или женщина…»

Выйдя из кафе, Варвара Сергеевна отправилась домой пешком.

Знакомая старушка, торговавшая на остановке возле дома, сегодня вместо яблок продавала полевые цветы.

Удивительное явление природы: нежные васильки и колокольчики-поцелуи, хрупкие ромашки с вызывающе-желтой сердцевиной и мохнатые шапочки клевера, казалось, дышали и пульсировали летом.

За символическую сумму Самоварова купила все цветы.

– Сергевна, ты про румынскую цыганку слыхала?

– Нет.

– Дык третий день шастает по округе, поет. Да так поет, что даже ваш брат ее не трогает.

– Это где же?

– Да где… Приходит средь бела дня в кафе какое или в парк… Сама пока не слыхала, Андревна ее вчерась у пруда видала, рассказывала.

– А что поет?

– Знамо что! Про любовь.

Проснувшись следующим утром, Варвара Сергеевна почувствовала, как сильно скучает по своему легкомысленному другу.

Настало время встретиться и выяснить, что он думает про пошлость, румынских цыган и полевые цветы.

– Чего и следовало ожидать, – сказала Галина, сделав внушительный глоток коньяка.

После Баха они поехали к Разуваеву.

– Галчонок, ты меня, конечно, извини… – неприятно замялся Макс, – но челу-то заплатить пришлось.

– Даже так? Ты говорил, он твой друг.

– Ну… не друг, скорее приятель.

Прежде чем озвучить сумму, Разуваев засуетился: протер компьютерный стол замызганной тряпкой, передвинул пузатые бокалы, переставил тарелку с наспех нарезанным яблоком.

– И чего ты хочешь? – Уголки ее губ опустились, и на лице явственно читалось презрение.

– Я?! Хочу?! Галь, ну знаешь… Ты обращаешься ко мне с деликатной просьбой, я впрягаюсь, прошу кого-то, можно сказать, умоляю… – затараторил Разуваев.

– Ой, Макс, это я тебя умоляю! – Она резко встала. – Чего ты там потратил? Бутылку ему подарил?

– Галь, да я не настаиваю, дело твое…

Он обиженно поджал тонкие губы и, сделав вид, будто что-то ищет, принялся рыться в ящиках орехового комода.

Повисла скверная пауза.

«Баба! – От гнева Галину затрясло, и даже коньяк не спасал. – Тряпичный мужик, тряпичная жизнь!»

– Что ты вокруг да около? Раз считаешь, что должна, – говори сколько.

– Десятку, – смертельно обиженным голосом выдавил из себя Разуваев.

Он так и застыл у комода и теперь стирал пальцем невидимую пыль с корешков лежавших на нем в качестве декора книг.

Алчный фарфоровый клоун внимательно следил за происходящим, растягивая в довольной ухмылке свой похотливый рот.

– Твою же мать, Макс, какой ты урод! Моральный урод, понимаешь?

Секса сегодня не было, но, пока они ехали сюда, он как бы подразумевался…

Разуваев повернулся к ней лицом:

– Галь, я тебя вообще понять не могу! Похоже, тебе лечиться надо. Тебе еще никто об этом не говорил? – пошел он в атаку. – Просишь людей о таком… Тебе делают одолжение, впрягаются в твои грязные игры… Ты думаешь, я жалеть тебя буду? Какой ужас, очередной муженек стихи какой-то бабе пишет!

– Это не он, это Борхес.

– Ага… И мы с тобой тут о Борхесе да о Бахе. Ты, Галя, то ли дура, то ли в дуру заигралась!

Галина зависла взглядом на большой хрустальной вазе, стоявшей на обеденном столе, а Макс, горячась, продолжал:

– Галь, что это у тебя мужья все такие творческие? Тебя до сих пор сцена манит? Сублимируешь, да? Как же, помню я твой балет…

Все. Гаденыш прополз на запрещенную территорию.