11-я армия Радко-Дмитриева тоже разлагалась под влиянием большевистских агитаторов, нахлынувших из Петербурга и распространявших массами среди солдат поганую пораженческую газету «Правда». После коротких боев фронт под Ригой был прорван, и 21 августа Рига была занята войсками противника, флот наш потерял броненосец «Слава» и очистил Рижский залив.

Но не только один Северный фронт, но и все остальные держались на волоске, да и то благодаря вновь сформированным особым полкам и батальонам из лучших элементов армии, в большинстве состоявших из одних офицеров. Эти части получили наименование ударных. Идея создания этих частей принадлежала генералу Корнилову, и впервые эти части появились в 8-й армии, которой он раньше командовал.

Я не смею критиковать действия демократического главнокомандующего, нужно ли было создавать такие части или нет, но одно было для меня совершенно ясно: до революции вся императорская армия была ударной, и всякая, даже маленькая частица ее была обязана сложить свою голову на поле брани за славу отечества, после же революции основное понятие воинского долга было уничтожено, и одной части армии было предложено биться до последнего, а другой, большей ее части, было предоставлено право лущить семечки и спокойно наблюдать, как их товарищи изнемогают в неравной борьбе…

Цвет русского офицерства отдавал свои молодые жизни, а солдатская масса митинговала, решая вопрос: стоит или не стоит идти на фронт. Как-то раз в Петербурге приблизительно в это время я случайно слышал на митинге, как один солдат-«оратель» кричал:

– Офицера жалование получают, так им хорошо воевать, а мы, товарищи, кипяток и то не всегда получаем… Офицера нашу кровь пьют… За что ж мы, товарищи, на фронт пойдем?

Таково было отношение к офицерам.

Мне кажется, что появление ударников окончательно деморализовало армию, возложившую на них все тяготы войны, и что, несомненно, благодаря этим формированиям, абсолютно не достигшим своей цели, Россия потеряла безвозвратно не один десяток тысяч лучших сынов своих.

14 августа в Москве произошло знаменательное Государственное совещание, состоявшее из представителей общественных организаций, армии, флота и всех партий, что особенно подчеркивали расплодившиеся, как грибы, демократические газеты. Партии были действительно представлены все, кроме правых. В России, сделавшейся по мановению ока самой свободной и самой демократической страной в мире, все были свободны, включая и большевиков, все, кроме монархистов. Этой партии было предписано не существовать, собраний не устраивать, в союзы не объединяться, печатных органов не издавать. Это было неудивительно, так как подобная система удушения своих противников практиковалась и ранее во всяком социалистическом государстве, в котором могут жить свободно одни лишь социалисты, а остальным предлагается молчать даже тогда, когда на них нападают. Короче говоря, в этом однобоком совещании Керенский хотел найти себе опору для продолжения своих дальнейших измывательств над несчастной страной. Но вместо ожидаемого триумфа над людской глупостью ему пришлось потерпеть неудачу.

На совещании он впервые натолкнулся на оппозицию в лице представителей армии и флота. Здесь впервые прозвучали слова, требовавшие немедленного введения диктатуры. Все собрание в горячих овациях, устроенных в честь генерала Корнилова, председательствовавшего на совещании, выразило ему свое доверие, весьма недвусмысленно указывая на него как на единственного и желаемого диктатора, которому, быть может, удастся еще вывести Россию из тупика, в котором она очутилась. Заседания этого совещания происходили в московском Большом театре. Президиум помещался на сцене, где была также устроена трибуна для ораторов. Особое внимание привлекал Керенский, сидевший в кресле, развалившись в удобной позе, за ним навытяжку стояли без смены его два адъютанта-офицера. Один из них не выдержал, и во время заседания ему сделалось дурно.

Столь унизительное для офицера положение стоять за каким-то маньяком и революционным временщиком заставило присутствовавших офицеров в лице одного штаб-офицера отправиться лично к Керенскому и осведомиться у него, по доброй ли воле или по его приказанию стоят за его креслом офицеры.

Когда Керенский спросил, почему собравшимся офицерам это интересно знать, полковник ему ответил, что офицеры возмущены этим и просят ему сообщить, что офицерский караул полагается только при трупе…

Говорят, что этот хам при таких словах до того смутился, что приказал не в меру усердным адъютантам больше за его креслом не стоять.

Не повезло ему и с казаками. Один казачий полковник в разговоре с ним ехидно заметил:

– Вы не думайте, господин министр, казачеству далеко не безразлично, кто сидит в Зимнем дворце – Александра Феодоровна ли со скипетром в руках или Александр Феодорович со шприцем.

А из зала в то время, когда он, по-наполеоновски заложив руку за борт френча, нервно бегал на своих кривых ножках в желтых гетрах по сцене и бросал присутствующим громкие трескучие фразы, кто-то крикнул:

– Эх вы! Горе Родины!

Три дня продолжалась эта словоговорильня и как ничем началась, так ничем и закончилась. Корнилов, ничего не добившись (он требовал введения смертной казни в тылу для обуздания дезертиров), уехал в Ставку, а Керенский в Петербург, где снова поселился в Зимнем дворце, оскверняя своим телом царские кровати и устраивая ежедневно со своими сподвижниками ночные оргии, кончавшиеся порчей дорогой дворцовой мебели и битьем редчайшего старинного фарфора.

По поручению Маркова-второго я записался в целый ряд организаций, дабы быть в курсе господствовавших в них настроений. Так, я сделался членом Союза офицеров армии и флота, членом Союза георгиевских кавалеров, членом Военной лиги, членом Союза воинского долга, членом Демократическо-республиканского центра, секретарь которого, между прочим, при первом знакомстве со мной, узнав, кто я, весело пожал мне руку и сообщил:

– Подождите, корнет, скоро и на нашей улице будет праздник, скоро, скоро запоем мы «Боже, царя храни»…

Я был зачислен еще в целый ряд более мелких организаций, не имевших особого наименования и считавших себя конспиративными, но их конспирация была похожа на конспиративность упомянутого выше секретаря. Вообще, в Петербурге ко дню корниловского выступления народилось великое множество однородных по духу, но совершенно раздельных по существу организаций и групп. Думаю, что их было более пятидесяти. В одной «Астории», к тому времени немного отремонтированной, я знал пять различных офицерских группировок, друг друга опасавшихся, но силившихся установить между собой идейный контакт и налаживавших между собой связь, хотя центры этих организаций и находились в одном и том же коридоре гостиницы.

Офицерская молодежь увлекалась таинственностью паролей, опознавательными знаками и прочими аксессуарами, применяемыми при подпольной работе, и не имела ни малейшего представления о технической сущности такой работы. Быть может, эта невероятная неразбериха и спасла офицерство от массовых арестов со стороны осатанелого Керенского в дни корниловского краха. Я думаю, что шпики его, шнырявшие между