– Это у меня от матери. Она песен, стихов много знает. Из книг много помнит… Но разговор не о том. Вот прокатить бы тех начальников областных, которые единственную дорогу-то эту – «Московский тракт» – с царских времен отремонтировать не могут, по этому самому тракту. Может, у них мозги-то от тряски на место и встанут.

Он задумался о чем-то. Потом достал из бардачка папиросы. Протянул пачку мне.

– Спасибо, не курю.

Он закурил. И, с видимым удовольствием глотая дым и щурясь на него, так же задумчиво спросил меня:

– Ты думаешь, куда я в пятницу бревна возил?

Я пожал плечами.

– Начальнику нашему на дачу. О себе-то он не забыл подумать. И обо мне тоже, что Бога-то гневить. Ходку мне до Усть-Орды и обратно в путевке проставил. А вот трубы с тобой в Тулун не отправил.

– ?!

– Да не смотри ты на меня так! – вдруг озлился шофер. – У самого-то, наверное, рыльце в пушку. И мяско небось по деревням подкупаешь и медок, так сказать, авансом за скважину берешь? Ездил я тут с одним мастером до тебя – знаю. Да и премию-то за «ввод объекта» да за пробуренные метры снимаешь небось немалую. А сколько их тут объектов сухих, безводных, ненужных и скважин и метров не учитываешь. «Дали пять скважин! Пробурили тысячу метров!» А из этих скважин – может, только две или три действующие. Так, что ли?!

– Так, да не совсем. И не со всеми, парень! – тоже начал заводиться я.

– Да ты не кипятись, – спокойно и устало сказал он. – Это у меня просто на душе муторно. Говорим и слышим одно, а делаем и видим совсем другое. Все мы фигу-то в кармане горазды казать. Да и мужиков жалко. Сидела бригада, почитай, три дня – труб ждала. «Бурить дальше без труб неможно», – подделался он под говор одного из бригадиров.

Мне, конечно, лучше в выходные у женкиного бока погреться, но и буровиков понять можно. Ни дела – ни работы. Сидят там в вагончике, ждут. Керосинят, наверное. А в конце месяца им же скажут: «Пьете! Не делаете ничего! А деньгу какую гребете?! План гоните!» А с другого боку коснись мне, например, чтоб деньгу приличную зашибить – рейсы надо давать. Чтобы по такой дороге рейсы давать – надо запчасти иметь. А запчасти на свои же деньги у барышников не покупаешь даже, а выпрашиваешь, потому что у завгара ни фига нет. Да… Все начинается с дороги…

К вечеру доехали до Куйтуна, где мы решили заночевать.

На теле за девять часов дороги, казалось, не осталось живого места. Особенно пострадала, разумеется, пятая точка опоры, сидячая. Да еще жара стояла весь день невыносимая. Бывает и снег упадет в мае – даже в июне, а тут жарило целый день, как в середине лета. Кабина раскалилась – не притронешься. А стекло в дверце опустишь – от пыли задохнешься.

Под вечер, правда, немного полегчало. Да еще с приютом повезло. Уехала по каким-то причинам раньше времени бригада шабашников. И в районной гостинице оказалось несколько свободных номеров. Гостиница, правда, больше напоминала сарай, разделенный множеством дощатых перегородок, но это все мелочи по сравнению с тем, что в ней имелись кровати и чистые простыни.

Обычно уже в начале лета почти все деревеньки и районные центры укомплектованы одной-двумя бригадами с южным народом. Прямо-таки сибирский филиал Юга.

По колхозам, совхозам строят в основном, почему-то шабашники. Строят быстро, себя не жалеючи (не всегда хорошо, правда – торопятся), но и берут за строительство немало…

На следующее утро выехали с рассветом. По холодку. (Пока я спал, шофер вскипятил чай, прогрел мотор машины. Ночи в мае еще холодные). Чтобы поспеть в бригаду пораньше.

Уже казалось, что выехали из Иркутска не вчера, а давным-давно. Волосы от пыли серые, жесткие, как проволока. Еще утром в гостинице я заметил, что на подушке от головы отпечаталось серое пятно. (Под умывальником, холодной водой как следует не вымоешься.) Серый налет остался у меня и на расческе после причесывания. Да и вообще, районные гостиницы от городских наследуют только название. Ибо удобства у них на улице, воды горячей нет – умывальники. Номера бывают и по 10 и по 15 человек. Но! Все равно, как приятно растянуться на кровати. На свежей, прохладной простыне, скинув с себя скрипящие от пыли одежды. А если еще нагреешь в чайнике воды да вымоешь голову!..

Объехав почти всю нашу область, работая сначала буровиком в бригаде, потом мастером, потом бригадиром, я по достоинству ценю ваш скромный быт. И говорю спасибо за приют.

В деревню, где квартировала бригада, приехали часов в девять утра.

Еще издали заметили одиноко стоящую возле вновь строящегося на краю деревни откормочного комплекса мачту буровой.

Строили комплекс, как выяснилось, друзья из солнечной Армении.

В загоне старого малюсенького, расположенного рядом, на утреннем солнышке резвились телята, похожие скорее на борзых собак, чем на молодых представителей крупного рогатого скота. Они подбирали с земли соломку. (Свежая травка только пробивалась.) Мычали жалобно. Кашляли, вытянув шеи и надуваясь измазанными в навозе боками. Задние ноги и хвосты, которые некоторые представители этой «псарни» пытались задрать повыше, гарцуя на солнышке, тоже были в присохшем навозе. Из этого было ясно, что поносы типичны для этой «золотой молодежи». Крыша фермы, откуда телята выскакивали в загон, прогнулась, как хребет старой, избегавшейся по тайге собаки.

Было безлюдно. И, не смотря на солнышко, грустно как-то по-осеннему.

Слышалась гортанная речь строителей (они рано что-то в этом году нагрянули), да то и дело визжала лебедка с другой, невидимой, стороны строящегося комплекса.

Из трубы бурового вагончика шел дым. «Завтракают, наверное», – подумал я.

Подъехали к вагончику. Никто не вышел, как это обычно бывает, на звук подъехавшей машины.

Буровая не работала. Ротор, забрызганный ссохшейся красной глиной, казался безжизненным, остановившимся навсегда.

На одной из боковых стенок вагончика огромными белыми буквами было написано: «Куда вас, сударь, к черту, занесло! Не уж-то вам покой не по карману?» А над входной дверью в него красными буквами красивым готическим шрифтом было выведено: «Бриг-Ада Гражданина Токмакова. Просю!» Действительно, бриг Ада, а не бригада», – подумал я. И Токмаков в ней первый «пират».

На двери еще красовалась сорванная со столба жестянка с изображением черепа и костей и надпись: «Не влезай. Убьет!», а пониже этой намертво прибитой жестянки, тоже белой краской, но уже довольно посредственным почерком было выведено: «Прежде чем войти,